Не выпускайте чудовищ из шкафа - Екатерина Лесина

горячими и очень-очень твердыми.

Я открыла глаза.

Так и есть. Ночь. Темень такая, что глазам больно. А пара фонарей, которые притащили во двор, мало ситуацию спасают. В свете их лицо Бекшеевой кажется желтым.

Мутит.

И пить хочется.

– Очнулась? – Надо мной склоняются. И эти жесткие пальцы сдавливают голову. Слева. Справа. Еще немного, и хрустнут тонкие височные кости. Зато от пальцев внутрь пробирается тепло. – Встать…

Смогу.

И я честно попыталась. Под руку тотчас сунулось что-то мокрое и лохматое… псина? Жива? Значит… значит, у нас получилось?

У нас получилось.

Получасом позже – на стареньких ходиках стрелки грозили сомкнуться на полуночи – я пришла в себя, если не окончательно, то достаточно, чтобы оценить.

Получилась.

Тварь вышла…

Они все становятся крупнее, точно полученная сила распирает тело изнутри. Пропорции и те меняются. Ноги сделались длиннее. Спина выгнулась горбом, как у борзой. И без того впалый живот псицы прилип к хребту. А вот шея мощная.

И узкая голова…

Точно, борзая.

Даже нос горбинкой обзавелся. Борзые мне нравились. Одинцов как-то взял меня на верховую охоту. Охота понравилась не слишком. Тому, кто охотился по-настоящему, вся эта травля зверя… Зверя мне было жаль. А вот борзые, борзые ну очень понравились.

Теперь у меня своя была.

Правда… да, вот тоже странность. В зверях, если подумать, нет ничего этакого. Щупалец там. Слизи. Чешуи. Но… взглянешь – и сразу понимаешь, насколько они другие.

У моей вот глаза слегка светились.

– Видишь, дорогой, все живы. – Бекшееву усадили за стол. И она, в своем темно-синем твидовом костюме, смотрелась совершенно неуместно. Только ее это, кажется, нисколько не задевало. – В детстве ты хотел завести собаку…

Псица повернула к ней голову.

Нет, не совсем и борзая. Скорее уж метис борзой и волка.

Вообще, борзые – порода серьезная. Они выносливы. Сильны. Это только с виду хрупкие, а так-то и челюсти довольно мощные. А уж как по следу летят – залюбуешься.

Моя заворчала и ткнулась головой в колени.

Она была мокрой и грязной.

Я тоже была мокрой и грязной, пусть даже меня завернули в два одеяла, а наверх еще тулуп набросили. И сунули в руки кружку ухи. Кружка была большой, с двумя ручками, а уха – уваренная до густоты. И я пила.

И пыталась дрожь унять.

И…

Но ведь получилось же! Получилось! И разве оно того не стоило? Судя по мрачному взгляду Бекшеева, нет.

Ничего. Это он просто не знает, на что мы способны.

Псица…

Надо будет ей имя придумать, что ли.

Ну и помыть. И самой бы. Я тишком почесалась, но это не осталось незамеченным.

– Баня теплая, – Отуля забрала опустевшую кружку, – и травы я заварила…

Глава 24. Маг

«У женщины красивой лицо – как цветок абрикоса, щека – как цветок персика, зубы – как белая морская раковина…»

«О сути женской красоты»

В баню Зиму увела невысокая кряжистая женщина с совершенно плоским лицом. А Бекшеев вот остался. Не то чтобы ему так уж хотелось в баню, тем паче он там уже был. Скорее уж не оставляло ощущение полной неправильности происходящего.

Он должен был остановить.

Запретить.

И плевать, что вряд ли его послушали бы, но ведь должен был! Как начальник. И лицо ответственное. А он просто отошел в сторону. И вовсе не из соображений морали, нравственности и права на личный выбор. Нет, из банальнейшего любопытства.

Бекшеев никогда не видел зверей, чтобы живьем и близко.

И тут вот…

Увидел.

То есть сперва ощутил всплеск силы. Слабый, на самой грани, но камни, что лежали на платке, его тоже услышали. И отозвались яркими всполохами. А следующая волна заставила их светиться.

И тогда Бекшеев не утерпел.

Поднялся.

Камни сгреб в платок, с которого, к счастью, успел снять слепок. Следовало признать, что здесь, на острове, дар не то чтобы полностью вернулся, на это надеяться не стоило, но некоторые его аспекты стали более доступны.

Да, пожалуй, именно так.

И слепок Бекшеев сравнил, ничуть не удивившись, обнаружив на камнях Мишкины следы. Но только на камнях. И еще немного – на цепочке, которая и вправду выглядела дешевой, серебряной.

Платина.

И не просто платина, но с альбитовым напылением, что вовсе уж интересно. А замочек и вправду сломан. И о чем это говорит? О том, что на цепочке носили какой-то артефакт. Для банального украшения слишком дорого и просто. Какой? И куда он подевался? И как эта вот цепочка оказалась в лесу, где ее нашел славный парень Мишка?

Ее и камни.

Камни явно самородные, пусть неправильной формы, но довольно-таки крупные. Самый большой с трещиной, что стоимость уменьшает, но все одно…

Где он их взял?

И что собирался делать? И не связан ли с этими делами Барский? А еще опустевший тайник в его квартире. Ведь что-то там да было. В тайнике. И это что-то забрали.

Барский ли?

Тот, кто пришел за ним?

Бекшеев почти уловил правильную мысль, когда кристаллы вспыхнули. А потом и вовсе загорелись, стабильно так, даже тот, с трещиной. Правда, теперь трещина выделялась этаким черным волосом, прилипшим к поверхности.

Третья волна пошла словно снизу. И такая интенсивная, что Бекшеев так и замер, вцепившись в край стола. Дыхание перехватило. И перед глазами заплясали красные мошки. Заухало в груди сердце. А слева, внутри головы, мелко-мелко завибрировал сосуд. Бекшеев тогда ясно понял, что если сосуд лопнет, то все.

Конец.

Только думалось об этом без страха, скорее уж с сожалением, что если он помрет, а это вполне даже вероятно, то не узнает.

Ни про камни.

Ни про княжича.

Ни про то, куда подевался Барский. И убийцу не найдет.

А сосуд вдруг успокоился. И сердце тоже заработало ровнее. Потом вернулась способность дышать. А вот разжать пальцы получилось далеко не сразу. Но когда вышло, Бекшеев увидел вмятины на столешнице.

Сделал шаг.

Второй.

Привычно прижал к носу платок. Добрался до двери, у которой столкнулся с той вот женщиной, круглолицей, темноволосой, явно нездешних кровей.

И показалось даже, что над нею горит, переливается зеленоватое пламя.

Правда, стоило моргнуть, и пламя исчезло.

А женщина, что-то произнеся на незнакомом наречии, отобрала платок и толкнула Бекшеева на стул.

– Понимаете, мне надо идти, – сказал он.

Кажется, сказал. Почему-то собственный голос доносился будто бы сбоку. Будто бы даже не Бекшеев говорил. Слова текучие и вязкие.

А женщина ловко сдавила его переносицу и голову как-то хитро повернула, так, что