Не выпускайте чудовищ из шкафа - Екатерина Лесина

редкий. И все равно…

– Когда он нашел? – Я позволила цепочке скользнуть по ладони.

– Давно уже, – Янка качнула ногой, – может, месяц, а то и больше. Он же ж передо мной не отчитывается.

Это она произнесла раздраженным тоном, явно подражая кому-то из взрослых.

Два месяца?

Это много. Очень. И платина не удержит так долго силу. Если только… банка? Я провела по ней кончиками пальцев. Жесть – не преграда, но и накапливать силу не способна. Бумага? Нет, я бы ощутила.

Стало быть…

– На. – Я сунула жестянку в руки. – И советую перепрятать. Может, про эту нору не только ты знаешь.

Янка нахмурилась. Подобная мысль ей в голову явно не приходила. А я встала на колени.

Мокро. И грязно.

И нора эта… она глубокая. А светить бесполезно, потому что свет тонет в волглой земле. И остается на ощупь. Так, руку просунуть. И дальше еще… У Мишки руки длинные. Он и сам довольно рослый мальчишка… Под пальцами земля. И что-то влажноватое, явно живое. Ненавижу червяков.

Насекомых тоже.

Но ощупываю. Медленно. Нора узкая, в такой не развернешься, но… пальцы вдруг коснулись чего-то… в первое мгновение показалось, что это еще один ком земли. А потом я услышала такое знакомое эхо. Земля? Только сверху.

Когтями получилось подцепить сверток.

И вытащить.

– Что там? – Янка спрыгнула с пня и подобралась ближе.

Шугануть?

А смысл?

Я потерла плечо. Этак и вывих получить можно, но… в руках был грязный сверток. Платок? Если и так, то платком был давно. Он пропитался водой и землей, и распутать удалось не сразу. А когда распутала, Янка недоуменно нахмурилась.

– Это… все? Это что? Стекляшки?

Они и вправду выглядели осколками стекла, мутными, оплавленными, совершенно бесполезными. Вот только…

Я подняла камень размером с ноготь и направила внутрь его каплю силы. Камень отозвался слабой вспышкой.

– Это алмазы, да?

– Нет. – Я пересчитала. Семь. Семь камней, самый маленький из которых с горошину. И ведь этого хватит для артефакта средней руки. – Лучше. Это кристаллы альбита.

– Да? – Янка потянула было руку.

– Не стоит. – Я поспешно завернула платок.

Дерьмо.

Зато теперь понятно, откуда у Мишки деньги. Да, сейчас кристаллы стоят куда как меньше, чем сто лет тому, но… все одно они дорогие. Дороже золота.

Меньше.

Легче.

И главное, подлежат строгому учету. В целях, так сказать, общественной безопасности. А потому чистые, без номеров, по которым можно отследить происхождение, они легко найдут своего покупателя.

Вот же ж…

– Деду ни слова. – Я завернула этот платок в свой, а сверток сунула в карман. – И вообще никому. – Сомнение. – Это опасно, – сказала тихо. – Очень.

– Из-за них Мишку убили?

– Не знаю.

Сомневаюсь. Тот, кто убивал, если бы он знал о кристаллах, забрал бы их. Нет… тут все иначе. Зато, кажется, понятно, что делал Мишка в той части острова.

И… Мне придется найти это место.

Или не мне.

Яжинский встретил нас мрачным взглядом.

– Чего? – поинтересовался он у меня, а Янка поспешно спряталась за мою спину.

– Мишку убили, – я почувствовала, как мелко стучат зубы, – и скинули. Мертвым.

– Знаю.

– Надо найти место. Где скинули. И где убили.

– Как? – Он стоял на пороге, явно не желая пускать меня в дом.

– Мне понадобится собака… молодая, но не щенок. С характером. Чтобы выдержала… – Слушает. Хмурится. – И к тебе она не вернется. Или… сдохнет.

– Или?

– Или не сдохнет.

Одинцов как-то сказал, что логика у меня очень уж своеобразная.

– Баню затопили, – буркнул Яжинский, отступая. – Идите. А то ишь… насквозь. Янка, в следующий раз ночевать будешь там, где шлялась.

Она ничего не ответила. И только уже в бане, куда нас проводила молчаливая Отуля, рискнула спросить:

– А зачем вам собака-то?

– Утром увидишь…

На сей раз проснулась до рассвета. Я буквально кожей чувствовала, как где-то там, в морской пучине, зарождается свет. И встала с лавки, стараясь двигаться беззвучно, чтобы не потревожить спящих. В доме было тепло и душно, воздуха мало, а людей вот – наоборот.

У печи на корточках сидела Отуля.

– Доброго утра, – сказала я шепотом.

И она кивнула, будем считать, что ответила.

Дверь отворилась беззвучно.

Надо же, ночью приморозило. Вообще, на Дальнем морозы, как ни странно, редкость, чтобы настоящие, чтобы такие, до самых глубин. Здесь вон и ключи бьют круглый год, и лед, если бывает, то ненадолго. А теперь я глотнула ледяного воздуха и потянулась.

Навстречу солнцу.

Следом на крыльцо вышла Отуля с тулупом.

– Нет, – я покачала головой, – спасибо, но…

Отец дома и в лютые морозы выходил босиком. И матушка добавляла, что по вере и воздастся, что тело человеческое – лишь сосуд, и если душа крепка, то и сосуд таковым будет.

Я не больно-то слушала. Мне было неинтересно.

А теперь вот… что случилось? Я вытащила ногу из растоптанных ботинок – понятия не имею, чьи, но большие и теплые. А вот на ступеньках – сизоватый налет. И холод обжигает ступню.

– Не иди за мной, – сказала я Отуле. – Я… буду говорить. – Попытаюсь во всяком случае. – И есть не стану.

Я закрыла глаза, силясь справиться с холодом и болью. Еще шаг. Второй ступней. И третий. Ледяной ветер пронизывает насквозь.

Дура вот… заболею же. Измененные, конечно, покрепче обычного человека будут, но все одно заболею. Иду. Шаг за шагом. Посолонь. И рябиновой бы ветки. Или хлеба корку. Можно попросить, в доме наверняка будет, да… что за подношение из чужого хлеба?

Не поймут ни боги, ни люди.

Это вот если бы я опару вывела сама, как учила матушка, прикармливая мукой, перемешивая, позволяя ей выходить. А потом сама бы тесто поставила, да со светлыми мыслями. И каравай…

Нет у меня светлых мыслей.

А что есть?

Тоска… пусть ее берут. Ее не жалко. Молитва… нет молитв. Не у нас. Потому как боги способны понять все, что слова, что мысли. И зачем тогда придумывать?

…Язычники.

Нас недолюбливали, но терпели, там, на границе, среди болот и лесов, где мы не слишком бросались в глаза. И главное, нас не так много и оставалось. До войны.

А после?

Уцелел ли хоть кто-нибудь?

Неважно.

Здесь, на Дальнем, язычников никогда-то не было. Да и так, верующих. Нет, стояла у нас церквушка, молебны проходили разной степени торжественности, но не могу сказать, что кто-то сильно уж веровал. Так, как обычно.

Иду.

Ног почти не чувствую. И смысла наверняка немного. Но я упрямая. В этом и беда, что я упрямая. Потому и выжила. И сейчас дойду, даже если напрочь ноги отморожу.

Дура?

Пускай.

Я очнулась