Судьба (книга вторая) - Хидыр Дерьяев

Подойдя к белой кибитке Кыныш-бай и услышав плачущий голос старухи, девочка не решилась сразу войти и остановилась, прислонясь к тростниковому мату, опоясывающему кибитку. То, что она услышала дальше, наполнило ужасом её глаза, заставило сильнее забиться сердце.

Теперь уже не было и речи о том, чтобы войти, — девочке было легче очутиться в пещере дракона, чем попасться на глаза Кыныш-бай и тем, кто сидел с нею, кто говорил страшные слова об убийстве дяди Торлы и гелнедже Узукджемал.

Она проворно обежала кибитку, осторожно раздвинула стебли камыша — голоса стали доноситься явственнее. Прижав к груди деревянную миску, взятую для муки, стиснув зубами верхушку гупбы, девочка слушала, содрогаясь всем своим щуплым, худым тельцем.

А Бекмурад-бай говорил:

— Не плачь, эдже. Мы привезли её из Ахала, чтобы сделать ей хуже. Может быть, я ошибся. Нет человека, который не ошибается. Но ошибку можно исправить, Я убью эту подлую Узук, опозорю её имя. Я сам не в состоянии терпеть больше тех несчастий, которые она принесла нашему роду!

— Плохо, что она ничем не болеет, — заметил Вели-бай. — Можно было бы придушить ночью и сказать людям, что умерла от болезни.

Кыныш-бай недовольно зашамкала безгубым провалом рта:

— Не то говоришь, Вели! Не то говоришь! Если бы я хотела ей лёгкой смерти, я не позвала бы вас к себе. Она бы на глазах у всех людей упала и издохла, и люди бы только изумлялись: вот, мол, ходила совсем здоровая и вдруг упала, значит покарал её аллах.

— Как бы ты сумела это сделать? — заинтересованно спросил Бекмурад-бай.

— Мама такая, она всё сделает, — заметил Аманмурад.

— Застрелила бы, — пошутил Вели-бай.

— Застрелила бы, — отпарировала Кыныш-бай. — Только из такой винтовки, которая без звука стреляет!

— Ого! — сказал Аманмурад. — Может, ты нам на время дашь свою винтовку?

— Ладно, — сказала Кыныш-бай, — верблюда под кошмой мне прятать нечего. Я расскажу вам. Это было ещё давно. Ваш дядя Атанияз убил случайно одного кизылбаша — красноголового персиянина. Среди вещей убитого он нашёл две маленьких лепёшки мергимуша[43]. Атанияз отдал мне тайну смерти кизылбаша и этот мергимуш. О нём я думала, когда говорила вам о беззвучном ружье. Хороший был ваш дядя Атанияз! И я тогда была молодая. Как джейраны, прыгали мы! Ни одна пуля Атанияза не пролетала мимо цели — он был славный мерген!

Старуха замолчала и задумалась, покачивая головой. Атанияз умел не только отлично стрелять, но и горячо целовать. Тёмными ночами в густых зарослях туранги крепко обнимал Атанияз молодую красавицу — жену своего брата, шептал ей на ухо нежные слова. А сна таяла в беззаконной страсти, как сухой стебелёк илака в жарком костре, она сама горела ярким костром и, раскинув по земле бессильные руки, лепетала что-то благодарное и несвязное.

Разве может она рассказать об этом своим сыновьям даже сейчас, когда то благословенное время отделяют больше пяти кругов быстротечных лет[44]? Нет, не может, ибо суровый адат беспощаден к нарушительнице супружеского долга. Бесчисленное количество женщин — справедливо и несправедливо — погрузил он в реку тьмы раньше времени. Стоило мужу только заподозрить в неверности жену, как он уже вытирал тряпкой кровь с кожа и кричал: «Смотрите, люди, на эту бесстыдницу! Она нарушила закон, но я чист перед адатом, я сделал то, что велит делать обычаи отцов!» И люди смотрели и в простоте своей говорили: «Это мужественный человек. Он свято следует обычаям адата». И никому не приходило в голову усомниться в справедливости содеянного «мстителем».

Конечно, минуло уже много лет, и сейчас никто не станет требовать возмездия за то, что когда-то была нарушена супружеская верность. Но Кыныш-бай не хотела терять уважения сыновей. Да и зачем, собственно, рассказывать им о проказах молодости? Зачем им знать о далёких грехах матери? Она, хвала аллаху, прожила долгую жизнь, она не вышла замуж после смерти мужа и её всегда приводили примером верной и честной жены. Пусть это мнение и сохранится после того, как она ступит на тёмную тропу мёртвых.

Но Узук должна умереть как развратница и разрушительница семейного очага! Это Кыныш-бай решила бесповоротно. Может быть, она даже не виновата, может быть, всё это выдумки Амансолтан, жаждущей отомстить за гибель своей дочери, — всё равно! Эта проклятая заслуживает позорной смерти уже за одно то, что, опорочив имя мужа, сбежала с каким-то подпаском. Слишком долгим было снисхождение к ней, слишком долго ждало её наказание. Но теперь время пришло. Пусть кричит она, что умирает безвинной! Кто услышит её голос? А те, кто услышит, не поверят, потому что глаза их будут видеть совсем другое.

Останется внук Довлетмурад. Он ещё очень мал, потом ему расскажут, что мать его была убита, когда ему исполнился год. И он, возможно, не поверит в виновность матери, потому что ни водой не смывается, ни огнём не выжигается, ни ножом не выскабливается особое чувство сына к матери. И если его сердце пе дрогнет при известии о том, как погибла его мать, значит в груди у него не человеческое сердце, а звериное, поросшее лохматой шерстью! Но ещё неизвестно, что впитает в себя при воспитании Довлетмурад.

— Знаете теперь, какие у меня ружья? — хрипло засмеялась Кыныш-бай и закашлялась. — Вам я их не дам. Я сама знаю, кому они предназначены.

— Кому? — спросил Бекмурад-бай, в упор глядя на мать. В его вопросе не было и тени шутки, он звучал как приказание.

— Одну лепёшку мергимуша я подарю тому, кто поднял нож на моего сына. Вторую — тому проходимцу, с которым эта баба бежала в Ахал. Они протянули руки на моё благополучие. Но протягивающий руку сам не знает, в каком огне он сгорит!

— Где ты сумеешь отыскать этих бродяг, чтобы дать им выпить свой мергимуш? — усмехнулся Бекмурад-бай. — У них у каждого по восемь ног и ни одного жилья! Сегодня они в одном коше ночуют, завтра — в другом, послезавтра — вообще неизвестно где.

— Ай, сынок, ты не знаешь своей матери! — уверенно сказала Кыныш-бай. — Твоя мать, сынок, из тех, кто змею острижёт и из блохи жир вытопит! Не стану я их искать, даже из дому не выйду. Сами ко мне придут, сами мергимуш возьмут, сами выпьют. Где выпьют, то место и станет для них вечным пристанищем. Есть у меня помощник для этого дела.

— Может, скажешь нам, кто он такой проворный?

— Не скажу, сынок, не спрашивай об этом! Вот когда услышишь, что оба проклятых с треском лопнули, тогда спроси — тогда отвечу. А раньше — не скажу.

Конца разговора дочка Худайберды-ага не слышала. Она испугалась, что её заметит гелнедже, которая живёт в мазаре Хатам-шиха* Когда та ушла, во дворе осталась желтоволосая женщина, приехавшая из города с Бекмурад-баем. Она ходила возле кибиток и всё время смотрела по сторонам, а чаще всего поглядывала на белую кибитку Кыныш-бай и даже как будто вознамеривалась подойти к ней, но раздумала.

Девочка потихоньку оставила своё убежище и направилась было домой, но, подумав, свернула к кибитке Узук.

— Заходи, Маяджик! — ласково приветствовала её Узук.

Не успев закрыть дверь, дрожа от возбуждения, девочка выпалила:

— Гелнедже Узукджемал, тебя хотят убить вместе с дядей Торлы.

— Кто хочет убить?

Торопясь и глотая слова, Маяджик рассказала всё, что ей удалось подслушать. Она всё время оглядывалась на дверь, словно опасалась, что ворвутся те, чью чёрную тайну она раскрыла, и убьют её вместе с тётушкой Узукджемал.

Узук долго сидела, как закаменевшая. Новость ошеломила её. Сейчас, когда она только внешне заставляла себя выглядеть печальной и подавленной, а внутри уже оттаивала и оживала для счастья, — сейчас это было особенно ужасно.

Маяджик беззвучно заплакала.

— Ты чего? — спросила Узук, утирая ей слёзы подолом старенького платья. — Не бойся, ничего страшного не будет.

Маяджик показала ей гупбу, кончик конуса которой был немного помят:

— Вот… зубами я прикусила, когда слушала… Не заметила сама… Теперь Кыныш-бай не возьмёт её и муки не даст, а мама будет ругаться…

Стряхивая тяжёлую глыбу мыслей, Узук через силу улыбнулась и погладила девочку по голове.

— Из-за такой чепухи плакать не стоит. Если бы слёзы помогали, то потоки моих слёз уже давно потопили бы тех, кто сейчас мне копает могилу! От плача, светик мой, никому ещё пользы не было. Давай сюда твою миску!

Она наполнила миску мукой до краёв.

Маяджик смотрела на неё преданными глазами. Худенькие, острые коленки девочки выглядывали из прорех ветхого платьица. Узук поставила миску на пол, развязала чувал и вытряхнула из него два совсем крепких полушёлковых платья.

— Возьми, Мая! Вы наверно все свои вещи уже на муку променяли? Пусть одно из этих платьев мама носит сама, а второе для тебя перешьёт. Скажешь ей, что я бы сама перешила, но у меня может времени не хватить.