Триумфальная арка - Эрих Ремарк

Он отложил книги в сторону. Из открытого окна снизу доносились голоса. Он узнал их: Визенхоф и фрау Гольдберг.

— Нет, — сказала Рут Гольдберг. — Он скоро вернется. Через час.

— Час — это тоже немало времени.

— А что, если он вернется раньше?

— Куда он пошел?

— К американскому посольству. Он каждый вечер ходит туда. Стоит на улице, смотрит на здание, и все. Потом возвращается.

Визенхоф сказал что-то, Равик не разобрал его слов.

— Ну, еще бы, — сердито возразила Рут Гольдберг. — А кто не сумасшедший? Что он стар, я и без тебя знаю… Отстань, — сказала она немного погодя. — Мне сейчас не до этого. Нет настроения.

Визенхоф что-то ответил.

— Тебе легко говорить, — сказала она. — Деньги-то у него. У меня нет ни сантима. А ты…

Равик встал. Его взгляд упал на телефон, но он не подошел к нему. Было около десяти часов. Жоан ушла утром и до сих пор ни разу не позвонила. Он не спросил, придет ли она вечером. Весь день он был уверен, что она придет. Теперь эта уверенность исчезла.

— Тебе все просто! Тебе лишь бы удовольствие получить, — сказала фрау Гольдберг.

Равик пошел к Морозову. Его комната была заперта. Он спустился в «катакомбу».

— Если мне будут звонить — я внизу, — предупредил он портье.

Морозов играл в шахматы с каким-то рыжим мужчиной. В углах зала сидело несколько женщин. Они вязали или читали. У всех были озабоченные лица.

Равик подсел к Морозову и стал следить за игрой. Рыжий играл превосходно — быстро и как будто совершенно безучастно. Морозов явно проигрывал.

— Здорово меня тут разделали, а? — спросил он. Равик ничего не ответил. Рыжий поднял на него глаза.

— Это господин Финкенштейн, — сказал Морозов. — Совсем недавно из Германии.

Равик кивнул головой.

— Как там сейчас? — спросил он, лишь бы о чем-то спросить.

Рыжий только пожал плечами. Равик и не ждал другого. В первые годы действительно все лихорадочно расспрашивали вновь прибывших, ловили каждую весть из Германии, со дня на день ожидая краха Третьей империи. Теперь всякий понимал, что только война может привести к крушению рейха. И всякий мало-мальски разумный человек понимал также, что правительство, решающее проблему безработицы путем развития военной промышленности, в конце концов столкнется с альтернативой: война или внутренняя катастрофа. Значит, война.

— Мат, — без особого торжества объявил Финкенштейн и встал. Он посмотрел на Равика. — Не знаете ли средства от бессонницы? С тех пор как я здесь, совсем не могу спать. Засну и тут же просыпаюсь.

— Пейте, — сказал Морозов. — Бургундское. Побольше бургундского или пива.

— Я совсем не пью. Пробовал ходить часами по улицам до полного изнеможения. И это не помогает. Все равно не могу спать.

— Я дам вам таблетки, — сказал Равик. — Пройдемте со мной наверх.

— Возвращайся, Равик, — крикнул Морозов ему вдогонку. — Не покидай меня, брат!

Женщины, сидевшие в углах зала, удивленно взглянули на него. Затем снова принялись вязать и читать с таким усердием, словно от этого зависела их жизнь. Равик вместе с Финкенштейном поднялся к себе в номер. Когда он открыл дверь, ночная прохлада — окно было распахнуто настежь — обдала его темной холодной волной. Он глубоко вздохнул, включил свет и быстро огляделся. В комнате никого не было. Он дал Финкенштейну снотворное.

— Благодарю, — сказал тот, едва заметно шевеля губами, и выскользнул как тень.

Теперь Равик окончательно понял, что Жоан не придет; собственно говоря, он знал это уже утром. Он только не хотел в это верить. Он обернулся, словно услышал у себя за спиной чей-то голос. Все вдруг стало совершенно ясно и просто. Она добилась своего и теперь не спешит. Да и чего он мог от нее ждать? Ждать, что она бросит все ради него и вернется? Какая глупость. Конечно, она нашла кого-то другого, и не просто другого человека, но и совсем другую жизнь, от которой не собирается отказываться!

Равик снова спустился вниз. Он ничего не мог поделать с собой.

— Мне кто-нибудь звонил? — спросил он. Портье, только что явившийся на ночное дежурство, отрицательно покачал головой. Рот у него был набит чесночной колбасой.

— Я жду звонка. Если позвонят, я внизу.

Он вернулся в «катакомбу» к Морозову.

Они сыграли партию в шахматы. Морозов выиграл и самодовольно огляделся. Женщин в зале уже не было — никто не видел, как они ушли. Он позвонил в колокольчик.

— Кларисса! Графин розового, — сказал он. — Этот Финкенштейн играет, как автомат. Даже противно становится! Математик… Ненавижу совершенство! Оно противоречит самой природе человека. — Он взглянул на Равика. — Чего ты торчишь здесь в такой вечер?

— Жду звонка.

— Опять собираешься отправить кого-нибудь на тот свет по всем правилам науки?

— Вчера я действительно вырезал одному больному желудок.

Морозов наполнил рюмки.

— Вырезал желудок, а сам сидишь со мной за бутылкой вина, в то время как твоя жертва мечется в бреду. В этом есть что-то бесчеловечное. Хоть бы животу тебя разболелся, что ли.

— Ты прав, Борис, — ответил Равик. — В том-то и ужас всей жизни, что мы никогда не чувствуем последствий наших поступков. Но почему ты хочешь начать свою реформу именно с врачей? Начни лучше с политиков и генералов. Тогда на всей земле утвердится мир.

Морозов откинулся на спинку стула и посмотрел на Равика.

— Врачей вообще надо всячески избегать, — сказал он. — Иначе совсем потеряешь к ним доверие. С тобой, например, мы много раз пили, и я видел тебя пьяным. Могу ли я после этого согласиться, чтобы ты меня оперировал? Пусть мне даже известно, что ты искусный врач и работаешь лучше другого, незнакомого мне хирурга, — и все-таки я пойду к нему. Человек склонен доверять тем, кого он не знает: это у него в крови, старина! Врачи должны жить при больницах и как можно реже показываться на людях. Это хорошо понимали ваши предшественники — ведьмы и знахари. Уж коль скоро я ложусь под нож, то должен верить в нечто сверхчеловеческое.

— Я бы и не стал тебя оперировать, Борис.

— Почему?

— Ни один врач не согласится оперировать своего брата.

— Я все равно не доставлю тебе такого удовольствия. Умру во сне от разрыва сердца. Делаю для этого все от меня зависящее. — Морозов окинул Равика озорным взглядом и встал. — Ну что же, мне пора идти, распахивать двери ночного клуба на Монмартре — этом центре культуры. И зачем только живет человек?

— Чтобы размышлять над смыслом жизни. Есть еще вопросы?

— Есть. Почему, вдоволь поразмыслив и в конце концов набравшись ума, он тут же умирает?

— Немало людей умирают, так и не набравшись ума.

— Не увиливай от ответа. И не вздумай пересказывать мне старую сказку о переселении души.

— Я отвечу, но сперва позволь задать тебе один вопрос. Львы убивают антилоп, пауки — мух, лисы — кур… Но какое из земных существ беспрестанно воюет и убивает себе подобных?

— Детский вопрос. Ну конечно же, человек — этот венец творения, придумавший такие слова как любовь, добро и милосердие.

— Правильно. Какое из живых существ способно на самоубийство и совершает его?

— Опять-таки человек, выдумавший вечность, Бога и воскресение.

— Отлично, — сказал Равик. — Теперь ты видишь, что мы сотканы из противоречий. Так неужели тебе все еще непонятно, почему мы умираем?

Морозов удивленно посмотрел на него.

— Ты, оказывается, софист, — заявил он. — Все норовишь уйти от ответа.

Равик взглянул на Морозова. Жоан, с тоской подумал он. Если бы она вошла сейчас в дверь, в эту грязную стеклянную дверь!

— Все несчастья, Борис, начались с того, что мы обрели способность мыслить, — ответил он. — Если бы мы ограничились блаженством похоти и обжорства, ничего бы не случилось. Кто-то экспериментирует над нами, но, по-видимому, окончательных результатов еще не добился. Не надо жаловаться. У подопытных животных тоже должна быть профессиональная гордость.

— На эту точку зрения легко стать мяснику, но не быкам. Ученому, но не морским свинкам. Врачу, но не белым мышам.

— Правильно… Да здравствует закон логики о достаточном основании. Выпьем за красоту, Борис, за вечную прелесть мгновения. Ты знаешь, что еще дано человеку, и только ему? Смеяться и плакать.

— А также упиваться. Упиваться водкой, вином, философией, женщинами, надеждой и отчаянием. Но знаешь ли ты, что известно человеку, и только ему? Что он умрет. В качестве противоядия ему дана фантазия. Камень реален. Растение реально. И животное реально. Они устроены разумно. Они не знают, что умрут. Человек это знает. Воспари, душа! Лети! Не унывай, ты, легализованный убийца! Разве мы не пропели гимн во славу человечества? — Морозов с такой силой потряс серую пальму, что с нее посыпалась пыль. — Прощай, пальма, трогательный символ юга и надежды, любимица хозяйки французского отеля! Прощай и ты, человек без родины, вьющееся растение без опоры, воришка, обкрадывающий смерть! Гордись тем, что ты романтик!