Белая свитка (сборник) - Петр Краснов

Смутный страх охватил толпу. Всем казалось, что сейчас что-то должно случиться. В этот миг в тишину замолкнувшего зала ворвался громкий, смелый голос. Кто-то отчетливо, выговаривая каждое слово, кричал с галерки:

— Цари крестьян освободили и землю им дали! А ваша жидовская власть народ в рабство привела и лучшие земли отдаст жидам!..

Сверху посыпался, разлетаясь по всему театру, бумажный дождь. Это были тетрадки журнала «Русская Правда» и Братские летучки: «Красноармейская памятка» и «Крестьянская памятка». Были и листки с «Русскими частушками». Люди внизу в партере и по ложам давились и толкались, стараясь схватить эти листки. С верхних ярусов бросились вниз. В коридорах шла давка. Побежавшие наверх арестовывать виновника чекисты были оттерты. Им в темноте жестоко мяли бока.

— Извиняюсь, товарищ…

— Вы чего, гражданин?.. Нельзя ли полегче?

— Я за народную власть…

— И я за народную власть… На, получи!

Тяжелые кулаки били по скулам, по ребрам. Нельзя было определить, кто, кого и почему бьет. Внизу мальчишки свистали и громко на весь театр пели:

Разгадай-ка, например,Что такое Триэсср.Пролетарская семья.Три Сруля, да русский я.

— Кто поет? — рычал растерянный чекист.

— Комсомол… — отвечали из толпы визгливые голоса.

— Комсомол! — вопили из угла лож басом.

— Ком-со-мол! — в голос отвечало пять-шесть человек, заводя новую частушку.

Наш солдатик просто хват!Что ж не весел ты, солдат?Надоело тебе, знать,Все жидам во фронт стоять?

— Ха-ха. Надоело! Надоело! — гудело в разных концах.

Наконец, со сцены, из-за занавеса, выскочили пожарные с горящими факелами. Тревожным, мерцающим светом озарился зрительный зал. Искали виновных. Но виновных найти было невозможно. При трепещущем свете горящих огней были видны обычные, испуганные, покорные лица обывателей, красноармейцев, чекистов и молодежи…

Митинг был сорван. Толпа расходилась из театра. Молчаливая, но взволнованная, настороженная, чего-то ждущая. Точно гарнизону крепости, окруженной врагами, вымирающему с голода, томимому жаждой, готовому сдаться, голубь принес весточку: помощь идет.

Тревожно гудело в эти дни советское радио. Полосою по всей России прошли вспышки кровавой народной мести. Пограничная стража доносила со всех границ о том, что сотни таинственных молодых людей перешли в эту ночь границы советской республики. Их нигде не удалось остановить. Они прошли и исчезли без следа.

В Баку пылали подожженные кем-то нефтяные фонтаны. Под Москвой пустили под откос поезд с хлебом, направлявшийся для заграничного экспорта в Ригу. Вдоль Николаевской (теперь Октябрьской) дороги пылали один за другим подожженные неведомой рукой казенные пакгаузы. В разных концах России горели здания ГПУ. У Верхнеудинска сожгли советские склады. В глухой Донской станице целиком вырезали карательный отряд ГПУ. Повсюду от руки неведомых мстителей падали местные «комиссарчики» и ненавистные народу шпионы, селькоры и рабкоры.

Шли слухи об обновлении церквей и икон. Из уст в уста передавали о явлении святых угодников, о Божией мести, о страшной, таинственной девушке-призраке, бродящей с бомбой в руках в самом Кремле.

Наступил день Св. Великомученика и Победоносца Георгия. Более ста лет в этот день русские воины привыкли праздновать свой воинский праздник. В этот день словно что-то шевельнулось в груди у тех, кто прикрыл свои белые, золотые и серебряные кресты алыми бантами и звездами, и им стало страшно.

В хмурую, морозную, ноябрьскую ночь точно носился по льдистым просторам русской земли Светлый Всадник с копьем на сером коне. Искал поразить в самую пасть огнедышащего дракона, полонившего Святую Русь.

Было страшно в Кремле. Было страшно в казармах Красной армии, в частях ГПУ. Но страшнее всего было в Погранотделах, на постах пограничной охраны. Там матерые атеисты, безбожники, красноармейцы, матерщинники, ничего не боящиеся, стоя на посту, крестились закостенелой рукой и шептали испуганно:

— Господи помилуй… Господи помилуй и спаси меня грешного.

По городам брали заложников. Их мучили, пытали, убивали, отыскивая виновных. Советские дипломаты, опираясь на Ригу и Рапалло, требовали от соседних стран арестов, репрессий и высылок невинных эмигрантов. Искали и там следов Белой Свитки. Боялись «Русской Правды». Правда стала страшнее всякой лжи.

В распоряжении следствия была только одна тоненькая ниточка: показание Пульхерии Корыто о том, что в ту роковую ночь она видела в казармах Борисовой Гривы бывшего командира Тмутараканского полка, полковника Ядринцева.

Ядринцева искали повсюду. От Владивостока до Седлеца и от Белоострова до реки Чорох.

19

— «Рождество Твое, Христе Боже наш!» — мерно поет ликующими голосами крестьянский хор села Борового.

Ольга следит за рукою Владимира, управляющего певчими. Между его загрубелых, потрескавшихся от мороза пальцев торчит камертон.

Одна половина церкви занята крестьянами в белых свитках, другая — людьми в красноармейских шинелях.

— Возсия мирови свет разума, — гудит над самым ухом Ольги густая октава Феопена. В чекистской длинной шинели, со знаками взводного начальника на рукаве, он выглядит новым, суровым и страшным. Борода его шевелится, когда он выговаривает слога, и из широкой пасти идет мощный рык. На лбу блестят капли пота.

В лучах зимнего солнца алыми огоньками вспыхивают пятиконечные звезды на фуражках в руках у красноармейцев.

— В нем бо звездам служащие, — поет Ольга и пророческими ей кажутся эти слова.

— «Звездою учахуся Тебе кланятися солнцу правды»…

У Ольги на глазах слезы… Видит, как кланяются, крестясь, красноармейцы. Гаснут, попадая в тень, алые звезды фуражек.

«Звездам служащие — звездою учахуся».

Эта звезда, их научившая, та таинственная Белая Свитка, чье имя здесь на устах у всех, в этом селе-крепости среди болот, среди четвертой стихии — грязи и топей.

Здесь свой особый мир, управляемый грозным атаманом Беркутом. Он да священник, отец Иоанн Хворостов, правят целым болотным лесным округом, где по деревням и лесным глухим фольваркам, между линиями польской и советской пограничной стражи, сбилось несколько тысяч русских, верных России людей, братьев Русской Правды… Говорят — с орудиями…

Атамана Беркута Ольга видит редко. Сейчас его нет в церкви. Он уехал куда-то с неделю назад вместе со старым Ядринцевым. Говорят, где-то еще устраивает такое же русское, «Божеское», село.