Белая свитка (сборник) - Петр Краснов

Хмель и сон постепенно выскакивали из головы Выжвы.

— Дальше что?

— Я, знаете, спряталась за угол. Я в белом, меня на белой стене и не видать. Стою, не дышу. А они, значит, идут тихо. Подошли к вашей двери, прочитали надпись на дощечке… дальше пошли. К папенькиной двери подошли, прочитали имя, фамилию, полковник Ядринцев головой так покачали и подошли к двери комиссара Сруля Соломоновича. Стали стучать. Вошли… Я все стою… Боюсь, знаете, выйти. Ну, как увидят. Они пробыли так минут с пятнадцать и вышли. Не спеша прошли к лестнице и спустились… Я и кинулась к вам.

— А вам это все не приснилось?

— Помилуйте, Михаил Антонович! Чем хотите поклянусь… Вы только папеньке не говорите, что это я вам сказала… А то папенька еще невесть что про меня подумает, что я ночью из квартиры ушла.

— Ну, ладно.

Выжва оделся и приказал ординарцу разбудить и послать к нему Выржиковского. Пулечка скользнула в свою квартиру. Корыто не просыпался. Когда пришел Выржиковский, Выжва пошел с ним на квартиру Медяника.

В передней на койке лежал привязанный полотенцами за руки и за ноги ординарец Медяника с платком во рту. Его освободили. Он молчал, бессмысленно тараща глаза. В спальне Медяника тускло горела лампа на письменном столе. Сам комиссар, в одном белье, выпучив бесцветные, подернутые пленкой глаза, высунув язык, вытянув тонкую жилистую шею и поджав ноги, висел на большом ламповом крюке, ввернутом в середину потолка. Он был повешен на тонком, намыленном шнурке и был уже весь холодный.

Выржиковский с помощью ординарца вынул Медяника из петли и положил его на кровать.

На столе, под лампой с кривым картонным зеленым абажуром, лежал лист бумаги и на нем было четко и ясно написано:

«Коммунизм умрет — Россия не умрет».

«Смерть врагам Родины. Смерть насильникам и совратителям русского народа! Опомнитесь, русские люди! Опомнитесь, офицеры и солдаты русской, хоть и Красной, армии. Служите Богу, Царю и Родине, а не жидам-комиссарам». «Белая Свитка».

18

В казармах росла тревога. Людские голоса и топот бегущих ног становились громче. Шелест надеваемой одежды, хлопанье дверей, беспокойные оклики сливались в один сплошной беспорядочный гул.

Вскочили заспанные командиры. Ротные побежали по ротам. Загорались огни. Засвечивались по помещениям в долгой зимней ночи лампы.

Подсчитывали убитых и убытки. В полковом штабе собрались Выжва, Выржиковский, Корыто и Смидин. Они получали там от приходящих из рот донесения.

Грозно было их значение.

Во всем стрелковом полку, где в двенадцати ротах с командами было более тысячи человек, не было ни одной винтовки, ни одного пулемета, ни одной лошади, ни одного патрона, ни одной ручной гранаты. Полк был совершенно обезоружен и представлял собою толпу насмерть перепуганных людей.

Все члены коммунистических ячеек, державшие в ротах революционный порядок, были заколоты. Их было восемьдесят два человека.

Телефон не действовал. Провода были перерезаны. Безжизненно, без звона, вертелась ручка у липового ящика, и молчала грязная, заплеванная, черная трубка. Связь с коммунистическим миром была порвана.

Надо было ехать в город, искать связи оттуда. Ехать было не на чем. Идти пешком было страшно. Наконец, взводный командир Ломаченко вызвался дойти пешком до города и на словах передать в ГПУ о том, что случилось. Ему не решились даже дать письменного сообщения о таком страшном разгроме.

Утро осветило изъезженный, истоптанный людьми и лошадьми двор. Начавшиеся в ротах поверки людей установили еще, что сто двадцать красноармейцев были уведены или бежали.

Выжва и Выржиковский притихли, ожидая ареста, следствия и суда, а может быть, и просто казни без всякого следствия и суда. Однако их не арестовали. Слишком необычайные события прокатились в эту ночь по всей советской Белоруссии и застали власть врасплох.

Этим утром в самой столице Белорусской республики, Минске, проснувшиеся и вышедшие на улицу жители сейчас же вернулись назад и спрятались по домам. Долго шептались они по своим закуткам, потом вышли снова и потянулись туда, откуда было видно здание вокзала.

В сером холодном небе тихо реял на высоком флагштоке, над вокзальной башней, громадный бело-сине-красный Российский флаг. Ветер то разворачивал его весь, и он ясно и четко рисовался на серых тучах, то он медленно сворачивался, припадал к мачте, точно смущался, улыбаясь, и снова раскрывался весь, величественно колебля свое широкое полотнище. Он был как живой. Он был — воскресшая Родина, знамение победы над врагом.

Из дома в дом катились слухи. Проникали через запертые двери, продирались сквозь толстые каменные стены.

«Сгинула сатанинская власть. В России снова — Россия. Русский флаг над вокзалом».

Не верили… Боялись верить. Тайно обнимали близких, лили тихие слезы, молились перед святыми иконами. «Только бы сбылось».

Коммунисты притаились и не выходили из домов. Чины ГПУ попрятались и дрожали по своим кровавым застенкам. Начинали жечь позорные архивы.

«Кто повесил?.. По чьему приказу?.. А ну, как там, в столицах, уже появилась новая власть… Вдруг это она приказала. Вдруг она успела приказать».

Только после полудня решились снять этот флаг. Снявши, еще долго ходили с оглядкой, как воры, боящиеся возмездия. Ждали, что скажут оттуда. Из Ленинграда… Из Москвы. Оттуда ничего сомнительного не было. Наконец, пришли в себя.

Вечером красноармейцы и большое количество рабочих и чинов ГПУ, самых верных коммунистов, было собрано в Минском театре. Местный Исполком заседал на сцене. Был организован грандиозный митинг. Все были свои, верные, преданные советской власти люди. Опытный лектор-еврей разрывался на сцене, рассказывая о «противонародных зверствах царизма».

— Вас, товарищи, ваших отцов, ваших братьев, царские опричники-жандармы гноили по тюрьмам, вас засекали насмерть казацкими нагайками. Крестьяне без земли шли к помещику в кабалу, и помещик делал с ними, что хотел. Земли было так мало, что некуда было куренка выгнать. Вас били, издевались над вами!.. — надрываясь, выкрикивал он у самой рампы в притихшем, жадно слушавшем его зале.

Толпа в театре была захвачена, наэлектризована, готова к восприятию каждой подсказанной ей мысли. Вдруг внезапно во всем театре погасло электричество. Визгливый голос оборвался на полуслове. В темноте тускло мерцали свечи в закоптелых фонарях запасных выходов.

Смутный страх охватил толпу. Всем казалось, что сейчас что-то должно случиться. В этот миг в тишину замолкнувшего зала ворвался громкий, смелый голос. Кто-то отчетливо, выговаривая каждое слово, кричал с галерки: