Дневники: 1925–1930 - Вирджиния Вулф

быстро превращусь в эгоистку с куриными мозгами, требующую комплиментов, высокомерную, узколобую, черствую. Дети Нессы (я вечно сравниваю нас и нахожу, что она гораздо человечнее меня, и думаю о ней сейчас с восхищением, в котором нет места зависти, и притаившимся старым детским чувством, что мы вместе против целого мира; и я горжусь ее триумфальными победами во всех наших сражениях; как же невозмутимо, скромно, почти незаметно она прокладывает себе путь к очередной цели, окруженная своими детьми; и лишь какая-то особенная нежность (трогательная черта) выдает ее удивление от того, сколько ужасов и печалей она благополучно миновала…

И сон этот зачастую обо мне самой. Чтобы исправиться и забыть о своей резкой нелепой никчемной натуре, репутации и прочем, надо читать; встречаться с новыми людьми; больше думать; писать логичнее; но прежде всего заняться работой и соблюдать анонимность. Молчать на людях; быть тихоней, а не выставлять себя напоказ; «соблюдать предписания», как говорят врачи. Прошлой ночью это была довольно бессмысленная вечеринка, и Ф.Б., я думаю, согласен.

В канун Рождества Вулфы отправились поездом в Льюис и на оставленной там ранее машине поехали в Чарльстон, где провели три ночи, после чего вернулись в Монкс-хаус. Беллы были в отъезде и встречали Рождество с овдовевшей матерью Клайва в Уилтшире.

1928

Вулфы вернулись из Монкс-хауса на Тависток-сквер в понедельник 2 января, и в течение следующих двух недель Вирджиния почти ни с кем не виделась, кроме ближайших друзей из “Блумсбери” и Виты Сэквилл-Уэст, чей отец умирал в Ноул-хаусе и с которой она провела ночь 14 января в Лонг-Барне. Вирджиния была поглощена написанием “Орландо”. Дневник XVII, текст которого следует далее, написан, как и предыдущий, на отдельных листах бумаги.

17 января, вторник.

Примерно через полчаса Несса и Дункан заглянут к нам по пути к Роджеру, чтобы попрощаться. Это настоящий перерыв: похоже, «Блумсбери» расходится до мая. Сегодня утром Клайв уехал в Германию[697].

Вчера мы были на похоронах Харди[698]. О чем я думала? О только что прочитанном письме Макса Бирбома[699]; о лекции для студенток Ньюнем-колледжа по теме женщин-писательниц[700]. Время от времени накатывали эмоции. Но я сомневаюсь в способности человека-животного с достоинством соблюдать церемонии. Замечаешь, как хмурится и нервничает епископ; обращаешь внимание на его лоснящийся нос; подозреваешь в притворстве молодого священника-очкарика, который восторженно смотрит на крест в своих руках; ловишь рассеянный, изможденный взгляд Роберта Линда; думаешь о заурядности Сквайра; гроб-переросток, как будто сценический, покрыт белым атласом; пожилые джентльмены-носильщики, все красные от напряжения, держат его за углы; снаружи летают голуби; свет искусственный и тусклый; процессия движется в Уголок поэтов; драматическая или даже мелодраматическая молитва «На вечность уповая». После ужина у Клайва Литтон запротестовал, заявив, что романы великого Харди хуже некуда и что он не смог их читать. Литтон сидит или лежит неподвижно, с закрытыми глазами, а когда открывает их, то сердится. Леди Стрэйчи[701] постепенно угасает, но это может длиться годами. В воздухе витает какое-то тревожное ощущение перемен, нашей смертности и расставаний из-за смерти; но есть также ощущение собственной славы – с чего бы вдруг? – и ее отдаленности; необходимости написать две статьи: одну о Мередите[702], а другую, которую надо довести до ума, о Харди[703]. Леонард сидит дома и читает. Письмо от Макса. Тщетность.

11 февраля, суббота.

Я так замерзла, что едва держу ручку. Тщетность всего этого – вот на чем я остановилась, но все же чувствовала, причем сильно, что еще вернусь сюда и продолжу писать. Харди и Мередит довели меня до головной боли и уложили в постель. Теперь я лучше понимаю это чувство, когда не могу строить фразы, а сижу, что-то бормоча и мямля, и все мысли вылетают из головы как из открытого окна. Тогда я заперла свой кабинет, отправилась в кровать, надев беруши, и пролежала так день или два. Сколько же состояний я пережила за это время! Каких только «ощущений» не было в позвоночнике и голове, стоило только дать им волю: чрезмерная усталость; ужасные муки и отчаяние; божественное облегчение и покой; а потом опять страдания. Думаю, ни один человек никогда не испытывал таких взлетов и падений из-за своей плоти. Но все позади; все кончено; лорд Сэквилл умер и лежит в Уитихэме[704]; вчера мы с Витой проезжали мимо Ноул-хауса, и мне пришлось отвести взгляд от этого огромного дома без хозяина и с приспущенным флагом. Вот чем заняты сейчас все ее мысли. Покинув дом в повозке, запряженной старыми лошадьми, Вита, по ее же словам, после трех дней в качестве полноправной хозяйки имения уехала навсегда.

По какой-то непонятной причине я довольно вяло перечитываю последнюю главу «Орландо», которая должна была стать лучшей. Всегда-всегда последняя глава как будто ускользает из моих рук. Становится скучно. Приходится себя подгонять. И все же я надеюсь, что еще ворвется свежий ветерок, хотя сейчас меня это мало волнует, вот только я скучаю по веселью, в котором купалась весь октябрь, ноябрь и декабрь. У меня есть сомнения; не получился ли роман пустым и слишком фантастическим после всех усилий?

В остальном же «Блумсбери» возрождается. Клайв вернулся, после чего Мэри пригласила нас на обед, и мы, таким образом, чувствуем себя бледными подснежниками в преддверии весны.

Мое перо протестует [несколько клякс]. И намекает, что я пишу какую-то чепуху. Л. у Маргарет Ллевелин Дэвис. У Пинкер блохи.

18 февраля, суббота.

Рада сообщить, что у меня по-прежнему есть несколько фунтов в банке, да и своя чековая книжка тоже. Этот большой шаг вперед был сделан с гордо поднятой головой осенью. На свои £60 я купила кровать в «Heal’s[705]», буфет, шубу, а теперь еще и полоску ковра для прихожей. Финансовая ревизия увенчалась большим успехом. А теперь я перебираю свои статьи, чтобы написать еще одну и заработать £30. Сейчас мне надо править «лорда Честерфилда», но я не могу. Я витаю в облаках и думаю только о «Женщинах и художественной литературе» – о лекции, которую буду читать в Ньюнем-колледже в мае. Разум – самое капризное из всех насекомых – порхает и трепыхается. Вчера я хотела написать самые стремительные и блестящие страницы «Орландо» – не вышло ни строчки, а все, как обычно, из-за физиологии, которая заявила о себе сегодня. Странное ощущение: как будто пальцем пережали «кровоток» идей в мозг, но ничего не остановилось и кровь по-прежнему течет по венам. И вот опять, вместо того чтобы писать «Орландо», я бегаю взад-вперед