Тяжелая душа: Литературный дневник. Воспоминания Статьи. Стихотворения - Владимир Злобин

О молодой России я упомянул не случайно. Мне кажется, что один из авторов памфлета — если моя догадка о коллективном творчестве правильна — еще молод, во всяком случае, моложе автора историко-литературной части. Это видно по тому, как они «смеются», т. е. по их иронии. У старшего она принимает иногда форму сарказма и переходит в карикатуру, в шарж. Младший более резок и нетерпим. И часто его ирония на самом деле не ирония, а озорство.

Я жалею, что из-за недостатка места я лишен возможности остановиться на литературно-критической части статьи, где высказываются интересные мысли, в частности, о связи советской литературы не с XIX, а с XVIII веком и о ее развитии в сторону классицизма, оборвавшегося со смертью Сталина. Привожу последнюю карикатуру, принадлежащую, по всем данным, перу старшего автора: «Смерть Сталина нанесла непоправимый удар системе нашей религиозной эстетики, и ее трудно заменить восстановлением культа Ленина. Уж слишком похож был Ленин на обычного, среднего человека; у него была очень прозаическая внешность. Сталин, напротив, был как бы специально создан для той карьеры, которая его ожидала: загадочный, всевидящий, всемогущий — он был живым воплощением нашей эпохи, и ему не хватало только одного качества для того, чтобы стать земным Богом: бессмертия».

«Ах, если бы мы были догадливее: если бы мы сумели обставить его смерть чудесами! Если бы мы возвестили по радио, что он не умер, а взошел на небо, откуда он смотрит на нас, молчаливый, со своими мистическими усами… Его бренные останки исцеляли бы паралитиков и бесноватых. И дети перед отходом ко сну молились бы перед его портретом с его глазами, устремленными на сияющие звезды Кремля».

«Но мы не послушались голоса совести: вместо того чтобы благочестиво отдаться молитвам, мы принялись разоблачать «культ личности», который мы сами же утвердили. Мы сами подрыли основы этого классического шедевра, который мог бы — если бы еще немного подождать — сравняться с пирамидой Хеопса и Аполлоном Бельведерским, этими сокровищами мирового искусства».

И вот, наконец, подтверждение краха социалистического реализма, о котором я говорил. Подлинное искусство символично, а не реалистично.

«Сейчас я возлагаю надежды, — объявляет один из авторов, — на фантасмагорию, с призраками, фантомами вместо Цели; на такое искусство, где место реалистического описания действительно займет гротеск. Это лучше всего будет отвечать духу нашей эпохи. Быть может, фантастические образы Гофмана, Достоевского, Гойи, Шагала и Маяковского (самого реалистического социалиста), так же, как и многих иных реалистов и нереалистов, научат нас, как нам стать реалистами с помощью необузданной фантазии».

Два Хрущева[448]

Чего ждет Франция от Хрущева, какие связывает с его приездом надежды, верит ли в возможность мирного сосуществования, культурного сотрудничества?

На эти вопросы дан точный, краткий и ясный ответ. Французская пресса оказалась, как всегда, на высоте.

Из тех, кто к приезду Хрущева относится отрицательно, следует в первую очередь назвать академика генерала Вейгана[449]. Для него Хрущев — глава мирового коммунизма, революционный агитатор, а не вестник мира, за какого себя выдает. И не процветанье искусств и наук его цель, а подготовка коммунистического переворота. В своей статье в «Liberte du Midi» генерал Вейган пишет, что Франция не должна принимать у себя Хрущева, «не напомнив палачу Будапешта[450] его преступлений», и призывает французский народ сплотиться, чтобы дать коммунизму отпор.

Это как бы особняком стоящее мнение одного из виднейших представителей французских военных кругов на самом деле разделяется если не большинством, то очень многими. Во всяком случае, оно послужило отправной точкой для разнообразнейших высказываний о Хрущеве и его политике «мира».

Не менее решительно «Открытое письмо Хрущеву» в «France independante du Sud-Oueist» профессора Жоржа Портмана, вице-председателя французского сената. «Каковы бы ни были чувства, которые мы к Вам питаем, — пишет профессор, — я и мои соотечественники примем Вас со свойственной нам, французам, вежливостью… Если же Вы, господин Председатель, так уверены в превосходстве коммунизма, что ради его торжества готовы на все, то знайте, что и мы не менее уверены в несовместимости Вашей идеологии с нашим понятием о достоинстве человека и что мы это достоинство решили защищать».

Это, пожалуй, еще обиднее, чем напоминанье Вейгана о Будапеште. Круги парламентские не отстают от военных: Хрущев и там — нежелательный гость. Если б он захотел обидеться, предлогов нашлось бы сколько угодно.

А Пьер Анри Симон в «Le Monde» от 11 марта ставит под сомненье самую возможность мирного сосуществования. Оно, по его мнению, будет сопровождаться всякого рода «инцидентами», в результате которых создастся атмосфера, похожая в плане политическом на атмосферу холодной войны. Чтобы этого избежать, надо не бояться компромисса. Но марксизм, напоминающий своей нетерпимостью, своим фанатизмом скорее некую изуверческую религию, чем научную доктрину, на уступки — туг. Противоположный лагерь хотя и более уступчив, более гибок, но до известной черты, за которой — стена. Основа европейской культуры, ее корень все же, что бы ни говорили, — христианство. И в сегодняшнем споре Запада с Востоком это сказывается.

Мишель Татю, московский корреспондент «Le Monde», сообщает, что для советской власти культурное сотрудничество приемлемо лишь на чужой территории. Внутри страны его будут преследовать, искоренять самым беспощадным образом наравне с подрывающей основы советского государства неприятельской пропагандой. Свою корреспонденцию Татю подкрепляет заявлением Хрущева о том, что борьба идеологическая будет продолжаться и в условиях мирного сосуществования, ибо между идеологией социалистической и буржуазной сближения быть не может. «Ожидать чего-либо другого, — замечает Татю, — было бы по меньшей мере легкомысленно».

Да, особенно после обогащения марксизма-ленинизма «новыми» идеями, которые сводятся к тому, как насадить мирным путем на Западе коммунизм.

В списке лиц, сопровождающих Хрущева во Францию, значится некто Ильичев, глава Агитпропа (агитационной пропаганды). Хрущев его очень высоко ценит. 23 марта, в день прибытия советского диктатора в Париж, «Figaro» привела в передовой выдержку из напечатанной в ноябрьском номере «Nouvelle revue internationale» (стр. 16–17) статьи Ильичева[451], где сказано следующее: «Воображать, что мирное сосуществование исключает борьбу, — значит не понимать ничего в законах социального развития. И сколько бы ни старались безответственные болтуны и иже с ними — их усилья пропадут даром: мирное сосуществование данных идеологий так же исключено, как исключена навсегда возможность примирения света с тьмою».

«Да будет г-ну «К» известно, что он обращается к французам, отдающим себе в этом отчет».

Французы действительно отдают себе отчет в том, кто Хрущев. Лучшее тому доказательство — передовая «Le Monde» от 23 марта «Красный флаг над Парижем».

На этом флаге как символ пяти континентов — золотая пятиконечная звезда — напоминание, что коммунизм продолжает себя считать единственным разрешением мировой проблемы человеческого устройства на земле. В этом как раз вся трудность отношений между странами некоммунистическими и СССР. Разница между Россией — национальным государством и Россией — советским плацдармом мировой революции не выражается ни в чем. Тот же Хрущев, что с таким успехом защищает интересы российской империи, отстаивает мировую пролетарскую революцию. Он проповедует мирное сосуществование, но не отказывается от идеологической борьбы, грозя гибелью непокорным.

Вот эта невозможность разделить до конца представителя русского народа и главу безбожной церкви — III Интернационала заставляет не доверять человеку, от которого зависят судьбы одной из двух великих мировых держав.

Но знает ли сам Хрущев, кто он?

По-видимому, нет. Не догадывается, что существуют не один, а два Хрущева и что они не только не разделены до конца, но и до конца не слиты.

Этим объясняется многое, например: его не всегда последовательная политика, вечное метанье из стороны в сторону.

К.С. Кароль, один из его лучших, по отзыву компетентных лиц, биографов, подчеркивает его смелость. Он единственный из наследников Сталина не побоялся сломать сталинскую систему, взамен которой создал свою, хрущевскую, по тому же образцу «культа личности». «Его смелость такова, — говорит Кароль, — что иногда она пугает его самого и останавливает на полпути». Тот же Кароль указывает на явное противоречие в его отношении к ревизионизму. Его поход против ревизионизма совпадает как раз с первым за все время существования коммунистического мира пересмотром его основ.