Непутевая - Лиза Альтер

Я удивилась, как мы уживемся со всякими незнакомыми негритянками, если не можем обойтись без стычек даже впятером.

Но слова Эдди зажгли во всех остальных искру энтузиазма. Холмы вокруг усеют красивые частные домики; на полях плечом к плечу станут вкалывать потные полуобнаженные женщины с разным цветом кожи; на берегу пруда разместится общественный центр, набитый талантливыми мастерицами. Холмы зазвенят гимном женской солидарности…

— Эдди, — нерешительно сказала я, боясь, что меня назовут буржуйкой, — а где нам взять шестьдесят тысяч долларов, чтобы купить землю?

— Пошла ты со своей душой счетовода! — небрежно бросила Эдди.

— У меня идея, — вдохновенно заявила Этель. — Мы устроим женский фестиваль. Фестиваль женщин фермы Свободы! Я разрекламирую его через друзей в Ньюарке и Нью-Йорке. Женщины сами увидят, как мы живем, и, может быть, кто-то присоединится к нам.

— Другими словами, — кисло вставила я, — вам нужно подкрепление?

Никто не ответил. Бухгалтерскому складу ума нет места в революции.

Один Бог знает, как мы разместили в своем флигеле восемьдесят женщин. Весь пол был забит их телами в спальных мешках — точь-в-точь раненые, ждущие эвакуации с поля боя. Они приехали из близлежащих городов, из Монреаля, Бостона, Нью-Йорка и Филадельфии.

Мужчины, с которыми раньше жили Мона и Этель, тоже согласились внести свой вклад в дело борьбы за свободу женщин и нянчили в своей неопрятной гостиной двадцать восемь несчастных детишек с испуганными глазенками, причем далеко не все еще понимали, что такое горшок.

Утром, выстояв дикую очередь в туалет и позавтракав тостами из пшеничной муки грубого помола и чаем из шиповника, они расходились по разным комнатам на семинары. Мне вменили в обязанность следить за добровольцами, взявшимися за приготовление общего обеда из того, что каждая привезла с собой. Делать мне было особенно нечего, и я тихонько слонялась по ферме.

Группа Эдди — «Женщина и политика» — расположилась в забитом навозом сарае, в котором мы брезговали даже собирать яйца.

Оседлав своего конька, Эдди вдохновенно агитировала слушательниц начать простую, скромную жизнь — такую, как наша.

Но у нее был дьявольский оппонент — высокая, интеллигентного вида женщина, отпускавшая ехидные замечания, вроде: «Что конкретно ты здесь делаешь, человек? Вокруг рушатся миры, а ты играешь в крестьянку. Это своего рода наркотик, человек».

Эдди надменно ответила:

— Мало сказать, что ты против войны или против затеявшего ее общества. Мало выступать против смерти. Надо бороться за жизнь. Нельзя одновременно критиковать общество и в то же время пожинать его плоды. Надо производить, а не только потреблять. Мало верить в определенные вещи — надо жить по их законам.

— Я живу по своим законам, — возразила женщина и с омерзением посмотрела на кучу навоза. — И не в глухой дыре в Вермонте, а в Бостоне. Я преподаю в университете. Я изменяю общество, воздействуя на умы студентов — будущих лидеров угнетенных слоев общества. Нет более радикального способа борьбы для одной личности, чем преподавание. А ты торчишь в этом заснеженном углу и сама себе морочишь голову.

Эдди и эта женщина были достойными противниками. Они могли бы спорить весь фестиваль.

— Дерьмо собачье! — крикнула Эдди. — Ловко же ты устроилась в своем храме, где каждый студент смотрит тебе в рот и верит каждому слову! У них такое же происхождение, как у тебя, те же мысли, они повторяют твои слова. Настоящая жизнь не там! Она — среди народа, который презирает тебя. Вот повернуть его лицом к революции — это подвиг! Да, мы работаем бок о бок с простым народом! Мы вторгаемся в их умы и одерживаем победы над их сердцами!

Я вопросительно подняла брови. Неужели она говорит о нас — изгнанных из Старкс-Бога и вступивших в борьбу с этим самым народом? Я повернулась и побрела назад.

Группа Лаверны — «Женщина и ее тело» — расположилась в моей спальне на первом этаже. Очаровательные зрительницы окружили Лаверну, сидевшую в кресле с подтянутыми к плечам коленями — вылитая курица, подобравшая крылья. С помощью зеркала, пластмассового расширителя и фонарика, она к восторгу собравшихся, демонстрировала, как увидеть собственные половые органы. Я, не в силах сдвинуться с места, тоже глазела на красную мокрую дырку, но — разрази меня гром! — не могла понять, зачем кому-то понадобится рассматривать свою шейку матки. Но задать этот вопрос — значит услышать в ответ: «Буржуйка!»

Я продолжала обход. В гостиной расположилась группа Моны — «Женщины и месть». На полу лежала женщина в майке с надписью «Религиозная сестринская община — это сила» и горько плакала. Мона и все остальные сидели вокруг на коленях и гладили вздрагивающее тело.

— Спокойно, — тихо говорила Мона. — Мы все — сестры. Мы тоже были на твоем месте. Продолжай. Переложи свое бремя на нас.

— Ну вот, — выдохнула женщина, — я сказала ему, что беременна. Я думала, он обрадуется… — Она затряслась от новых рыданий. — Он встал, я решила, что он поцелует меня, подбодрит, а он… знаете, что он сделал? Он дал мне пощечину. Я слетела со стула, а он закричал, назвал меня шлюхой и сукой и обвинил, что я поймала его в ловушку. — Она забилась в рыданиях, а Мона, поблескивая своими темно-вишневыми линзами, начала массировать ей виски.

— А ты? — тихо спросила она.

— Я просто лежала на полу. Я была сбита с толку, я не ожидала такой жестокости. Я любила его. Он знал, что до него у меня никого не было. Я не верила, что он ударит меня. Он всегда был нежен и ласков. А потом он ударил меня в живот. У него на ногах были армейские ботинки, и он ударил очень сильно. Закричал, что не собирается связываться с такой шлюхой, и все бил и бил в живот… — Она снова зарыдала. Кто-то похлопал ее по груди. На всех лицах царило зловещее выражение.

— И что дальше? — грозно спросила Мона. Я никогда не замечала, что у нее такое мстительное лицо.

— Он ушел, когда я была на седьмом месяце, и больше не вернулся. Я ползала по кухне на коленях, мыла линолеум. Он был помешан на чистоте. Мне было все равно, блестит ли линолеум, я старалась ради него. Он был тогда без работы, только иногда играл по вечерам в оркестре. Я работала и содержала нас обоих. Ну вот, я не выдержала тогда, склонилась над ведром и расплакалась. Я очень устала, а еще надо было выгладить ему рубашку и идти на работу. Слезы падали прямо в ведро. В эту минуту он и пришел. Он не ночевал дома, наверно, был у какой-то женщины. Он брезгливо посмотрел на меня и сказал: «Господи! Вот страшилище! Лохматая, грязная! Как я мог тебя столько терпеть?» Он бросил в сумку свои вещи и ушел. Больше я его не видела.

— Продолжай, — прошептала Мона. — Переложи на нас свое бремя.

На лицах женщин жалость сменилась яростью.

— Сволочь! — крикнул кто-то. — Сукин сын! Ненавижу этих вшивых мерзавцев!

— А дальше? — шепнула Мона.

— Я хотела взять острый нож и…

Я торопливо ушла на кухню, чтобы не слышать, что она собиралась сделать ножом. Я сочувствовала этой женщине, но никогда не стала бы так откровенничать с теми, кого не видела раньше и вряд ли увижу еще. Фальшивые переживания!

Этель возглавляла семинар «Женщина и дело». Я знала, что домоводство и воспитание детей уже были ими обруганы и оклеветаны, и если я осмелюсь сказать что-то в защиту этих занятий, меня снова назовут «буржуйкой».

Я села и постаралась не слушать ничьих криков и рассуждений — ни любительниц секса, ни специалистов по валке деревьев. Я чувствовала, что чужда своим сестрам и совсем одинока. Но понимала: послушай я еще несколько минут откровения сестер Моны, тоже стала бы бить кулаками по полу и рыдать вместе с ними.

После обеда все отдыхали. Кто-то катался на санках, кто-то лепил снеговика под окном гостиной. Кто-то сидел, курил травку или потягивал вишневую наливку. Пара негромко пела, аккомпанируя себе на гитарах.

Вечером мы устроили танцы. Из Бостона приехал известный женский рок-ансамбль. Они установили в гостиной микрофоны, настроили инструменты и громко спели несколько песен начала шестидесятых. Никто не танцевал — словно девочки-подростки, ждущие, что мальчики наберутся храбрости и пригласят их на танец.

От разгоряченных тел стало жарко и душно. Лица блестели от пота. Женщины жадно пили наливку, как лимонад в летний день. Первой не выдержала Лаверна. Она величественным жестом сбросила блузку, выставив влекущую, влажную от пота грудь. За ней последовали остальные. Одетыми остались всего несколько женщин; казалось, гостиная так и блестит смуглыми, черными, белыми грудями, качающимися и трясущимися в такт громкой музыке.

Мы с Эдди прилегли на чей-то свернутый спальный мешок.

— По-моему, фестиваль удался. Как ты думаешь? — спросила я.

— Наверно. Только большинство все-таки уедет.