Генерал Деникин - Владимир Черкасов-Георгиевский

С ночлега уходил с полночи, а враг завистлив всяким добрым делам, пошлет какого-нибудь смутителя, он познакомится, чего-нибудь у хозяина возьмет, а за мной погоня, и все это пережито мною! а виновник тот час же находится. Не один раз нападали волки, но они разбегались. Не один раз нападали хищники, хотели обобрать, я им сказывал: «Это не мое, а все Божье, вы возьмите у меня, я вам помощник, с радостью отдаю», – им что-то особенно скажет в сердцах их, они подумают и скажут: «Откуда ты и что такое с тобой?» «Я человек – посланный брат вам и преданный Богу».

Вот из такого человека, попавшего ко двору в Петербург, якобы произошел изощренный сластолюбец, развратный «секс-гигант», разгульный пьяница и злой гений императора!

Вернувшись из странствий, Григорий продолжил крестьянствовать, а в конюшне выкопал себе небольшую пещерку. Восемь лет уходил он в нее между обеднями и заутренями молиться:

«Я удалялся туда и там мне было вкусно, то есть приятно, что в тесном месте не разбегается мысль, нередко и ночи все там проводил».

Распутин выучивает грамоту и осваивает Священное Писание почти наизусть, умело толкует его. Впервые увидевшая Григория в Петербурге фрейлина Вырубова в своих неподдельных записках вспоминает:

«Вошел Григорий Ефимович, худой, с бледным, изможденным лицом, в черной сибирке, глаза его, необыкновенно проницательные, сразу меня поразили и напомнили глаза о. Иоанна Кронштадтского».

Завершим тему цитатой из «Истории второй русской революции» непредвзятого П. Н. Милюкова:

«Но почему же, – спросят, – государь «терпел Распутина около трона?»

Да потому что «у трона Распутина не было». Это только ловко подхваченная всеми клевета сложилась в уверенность, что «Гришка правит Россией», а потому и молва уже высказывала свои предположения и… «пожелания». Государь не интересовался общественным мнением. Также он относился к мнению общества, когда он допускал Распутина во дворец. Прежде всего, государь хотел исполнить болезненное желание государыни, видевшей в молитвах Григория Распутина помощь во время заболеваний Алексея Николаевича. Государыня страдала неимоверно и нравственно, и физически. Государь это знал, видел и шел навстречу желанию своей несчастной супруги. Распутин, редко бывая во дворце (Жильяр, воспитатель наследника цесаревича, говорит, что Распутин быват не чаще четырех раз в год за последние перед революцией три года)… не был ни пьян, ни распушен… он говорил о Боге и о нуждах народных».

Деникин резюмировал все эти обстоятельства так:

«В армии перемена Верховного не вызвала большого впечатления. Командный состав волновался за судьбы войны, но назначение начальником штаба Верховного генерала Алексеева всех успокоило. Что же касается солдат, то в деталях иерархии они не отдавали себе отчета, а Государь в их глазах всегда был главой армии. Одно обстоятельство, впрочем, вызывало толки в народе, оно широко отражалось в перлюстрированных военной цензурой письмах. Все считали, что «царь был несчастлив», что «ему не везло». Ходынка, Японская война, Первая революция, неизлечимая болезнь единственного сына…

Фактически распорядителем всех вооруженных сил Российского государства стал ген. Михаил Васильевич Алексеев.

В сущности, такая комбинация, когда военные операции задумываются, разрабатываются и проводятся признанным стратегом, а «повеления» исходят от верховной и притом самодержавной власти, могла быть удачной. Но… государь не имел достаточно властности, твердости и силы характера, и ген. Алексеев, по тем же причинам, не умел «повелевать именем царя».

* * *

Германский план 1915 года вывести Россию из войны потерпел неудачу. С осени фронт стабилизировался по линии: Рига, река Западная Двина, Двинск, Сморгонь, Барановичи, Дубно, река Стрыпа. С обеих сторон войска на зиму зарылись в окопы.

В это затишье у Антона Ивановича Деникина произошли большие события в личной жизни. Удивительна такая «уместность» в его задышливом быте на передовой. Бог, очевидно, предоставлял великому воину полную благоприятность, чтобы он успевал «воевать» и на этом фронте.

Удалось 42-летнему генералу завязать переписку с Ксенией, а для него – Асей Чиж, какой было тогда 23 года, с которой он не виделся пять лет. Родилась она в год, когда Антона Деникина произвели в офицеры, в семье его близких друзей Чижей. Сдружились они в городке Бела, где стояла артбригада Деникина, потому что отец Аси Василий Иванович когда-то служил в артиллерии.

На фотографии шестнадцатилетней Аси можно видеть дивную прелесть этой девушки потомственного дворянского рода. Очень будет похожа на нее статью, красотой благородного лица ее дочь Марина Деникина в таком же возрасте.

Ася изображена на этом фото в русском национальном костюме. В густых ниспадающих волосах блестит перевязь монист. Соболиные брови, чарующий распах строгих глаз, прямой носик и пухлость маленького рта притягивают чистым образом девушки породистого начала русского XX века. Нежны стройные обнаженные руки в вышитой блузке, высока полная грудь, в тонких опущенных пальцах – цыганский бубен. Даже замершая девичья фигура кажется гибкой.

Такой Антон Иванович ее всегда помнил, такой тайно любил, и не грезя, что подобная девушка может когда-то пойти с ним под венец. Незадолго до войны Ася окончила в Варшаве Институт благородных девиц и училась в Петрограде на Курсах профессора Платонова. Здесь готовили преподавательниц русской истории для женских учебных заведений.

Была у Аси несчастливая любовь, в ней ее женихом стал молодой офицер гусарского полка. Убили его на войне. Родители ее развелись, а родной городишко Бела захватили враги. Ей одиноко было в Петрограде, Деникин это знал. Его томили воспоминания. На правах старого друга ее семьи в Варшаве он стыдил Асю-институтку за перепачканные чернилами пальцы, а у него сжималось сердце от ямочек на щеках этой девушки… Он вспоминал и проклинал себя за бородищу, которая рано начала седеть.

Мама Аси второй раз вышла замуж за друга Деникина Аркадия Иванова, артиллерийского офицера. Товарищ же мужа испытывал «некрасивое» чувство к ее дочке… Но однажды между боями Деникин Асе написал, она тепло ответила, и вылился их «почтовый» роман почти в сотню деникинских фронтовых писем.

В первых из них генерал стесняется высказывать свои чувства к Асе, но превосходно передает внутреннее состояние человека на войне.

15 октября 1915 года

Жизнь моя так полна впечатлениями, что их хватит на всю жизнь. Горишь, как в огне, без отдыха, без минуты покоя, испытывая острое ощущение боли, скорби, радости и внутреннего удовлетворения.

Славная дивизия, которой – судьба улыбнулась – я командую 14 месяцев, создала себе исключительное положение: неся огромные потери, исколесив всю Галицию, побывав за Карпатами – везде желанная, то растаявшая, то вновь возрожденная пополнениями, исполняет свой долг с высоким самоотвержением… Здоровье – лучше, чем в мирное время. Самочувствие – отлично. Но нервы истрепаны. И не раз в редкие минуты затишья в тесной и грязной полесской лачуге мечтаешь о тех благодатных днях, когда кончится война (победоносно, конечно, не раньше) и получишь нравственное право на отдых. Только отдых полный, ничем не омраченный: море, солнце, покой – как хорошо! Счастье? Его почти не было. И будет ли? Но на покой я, кажется, имею право…

13 ноября 1915 года

Распутица на время приостановила наши действия. Живем среди сплошных болот, среди обугленных развалин в скучном пустынном районе. Вместо смелых набегов, кровавых боев – нудная позиционная война с ее неизбежными атрибутами для стрелков: заплывшие водой окопы и сырые холодные землянки. Ненадолго, впрочем. Последний успех в ряду непрерывных боев моей дивизии – прорыв неприятельской линии и разгром австро-германцев… Непосредственно чувствуя пульс боя, мы видим, что в рядах противника нет и тени той нравственной силы, с которой он (германец) начал кампанию: бегство, сдача в плен – явления заурядные; вместо гордой осанки – обтрепанный вид, утомленные физиономии пожилых бюргеров. В отобранных дневниках – апатия, усталость и желание конца. Он не близок, он далек еще; но ясно чувствуется фатальная неизбежность поражения австро-германцев. И настанет новая светлая эра, если только… кормчие сумеют уберечь страну нашу от внутренних потрясений…

16 декабря 1915 года

Вот уже четыре месяца не имею своего угла. В одной комнате 3–4 человека. Конечно, пользуясь привилегиями начальническими, мог бы устроиться лучше, но зато стеснил бы до крайности других. А тут хочется побыть одному, и нельзя. Сосредоточиться, подумать, наконец просто ни о чем не думать… Кругом кричат телефонисты; шум, смех, говор моей штабной молодежи, всегда веселой и жизнерадостной, Впрочем, меня это стесняет лишь в дни безделья-затишья, когда становишься сердитым и ворчливым. Когда же начинаются бои, все эти мелочи жизни совершенно бледнеют, и весь с головой и сердцем уходишь в дело.