Полное собрание сочинений. Том 2. С Юрием Гагариным - Василий Песков

Иван Михайлович опять достает сигарету. Придержав лошадей, закуривает, обжигая на ветру пальцы…

– Очнулся я уже пленным…

* * *

Сознание вернулось к взводному Назарову вечером. Прямо над головой торчала гусеница «тигра». Два немецких солдата тыкали в бок автоматом, зло говорили: «Рус, рус…» Рука потянулась за пистолетом. Тяжелый сапог ударил в живот. Чужая рука вынула пистолет и зашвырнула в снопы.

– Рус! Шнель, шнель…

Ноги не слушались. Четверо с автоматами схватили его, мешком кинули в бронированный кузов… Опять ухали взрывы, зеленым светом рассыпались ракеты…

Второй раз очнулся в лесу. В соснах стояли танки с крестами.

– Надо поговорить, лейтенант… – На корточки перед ним садится офицер-власовец. Говорит мягко, протянул флягу с водой. – У вас танки должны быть. Сколько и где?

Иван выплюнул красную сухую слюну и отвернулся.

– Мне поручили узнать… Где танки?

Иван не помнит, какое слово сказал он тогда. Помнит – в лицо ему полетела помятая фляга. Потом тяжелые сапоги и приклад били по голове. Потом офицер-власовец отошел, сел на ящик из-под снарядов и закрыл руками лицо. Потом подошли двое немцев… Опять удары…

Он до сих пор не может понять, почему не убили и зачем везли нестерпимо тряской дорогой через лес, через поле, через маленький городок.

В последний раз очнулся на куче опилок. Рядом лежали еще пятеро в таких же, как у него, изорванных гимнастерках. Справа виднелись колючая проволока, пулеметная вышка, вдоль ограды взад и вперед скакала овчарка с перевязанной лапой.

Это был лагерь для пленных.

Иван Михайлович Назаров со своими детьми Светланой и Сережей.

В первый же вечер к нему подошел человек и по-русски спросил:

– Откуда?.. Так вот, земляк, плохи дела. Я вчера осмотрел ногу. Если не сделать операцию… Словом, ты понимаешь. Я врач, с полевым госпиталем отрезан в сорок втором. Инструмент у меня – нож перочинный… Решайся.

Утром перочинным ножом сделали операцию. Две чистые рубахи пошли на бинты…

Он не помнит, как звали врача. В лицо он узнал бы его из тысячи, из ста тысяч людей, как узнал бы и власовца, которому поручили «узнать» про танки…

Иван Назаров был молод, здоров – двадцать два года! И потому, наверное, он начал ходить, а начав ходить, превратился в человека № 58344. Людей поднимали в три часа ночи, строили и гнали работать. Офицеров держали особо, и работа для них была особой… Заставляли рыть ямы и хоронить. Хоронили своих. Каждый день шестьдесят – семьдесят человек. Клали рядами. Сзади стоял часовой с пистолетом. Если у него было скверное настроение – стрелял.

Однажды утром лагерь подняли и вывели на дорогу. Пятнадцать тысяч людей, громыхая деревянной обувкой, двинулись по шоссе. На пять километров растянулась шеренга. Иван шел в середине, с трудом волоча едва зажившую ногу.

– Больные, два шага вперед!..

Измученные люди с надеждой глядели на десять автомобилей, догнавших колонну. Оказалось – больных отвезли и расстреляли в овраге. Потом стали стрелять на дороге. Споткнулся – выстрел. Надо было не показать, что хромаешь, надо было не отставать, надо было поддержать вконец ослабевшего друга. Вряд ли в чьей-нибудь жизни была дорога длинней и страшнее, чем эта по Германии зимой в сорок пятом.

– Из лагеря вышли пятнадцать тысяч. В конце дороги я насчитал всего триста двадцать… А потом – победа. Дорога домой, на Родину. Потом вот эта дорога, от станции до села. Сколько раз ТАМ я видел во сне дорогу от станции до села…

* * *

От лошадей пар. Прыгаем в снег – размять ноги. Иван Михайлович достает последнюю сигарету. Смятая в кулаке картонка с надписью «Прима» летит в бурьян.

– Фр-р!..

Из жухлой травы серыми комьями взвиваются куропатки. Они долго не опускаются. Молчим, провожаем глазами темные точки. На дорогу, вращаясь пропеллером, падает птичье перо. Иван Михайлович подставляет ладонь.

– Дед учил брать на счастье… Ну что, дадим отдохнуть лошадям?..

Занесенный снегом ручей у дороги. Заросли ольховника, заячьи, лисьи следы. На старой ветле казачьей шапкой висит гнездо.

– Товарищ полковник, Семен Никитич! Сколько, по-вашему, лет этой старухе?..

Трогаем ладонями шершавый, не один раз треснувший от мороза ствол.

– Пушкина захватила, а?.. Пушкин в наших местах бывал. Помните «Капитанскую дочку»?

Иван Михайлович трогает палкой гнездо. Из него, словно из решета, сыплется снег.

– Ну а вообще наши края как, а?.. Признаюсь: ТАМ часто вспоминал эту ветлу. Каждая ветка помнилась. Вон в той лощине до войны зайцев стерег. Сядешь у стога и ждешь – при луне хорошо видно. А тут воду пил. Прыгнешь с трактора, нагнешься к ручью – одни зубы белеют… Пьешь, пьешь, а вода из земли течет и течет. Миллион человек подходи – на всех хватит. Холодная, камешки перекатывает. Если пойти лощиной – еще ручей будет. Его зовут «Семь ручьев». Потом озера – утку выпугнешь. А дальше, как пройдешь седловину, в низине село Бискужа. Там похоронены дед с бабкой, там я родился, в школу ходил, на тракториста учился, женился там…

Скрипит снег под санями. Горка, низина. Опять горка. Островки леса. Ольхи, ветлы и осокори. Белая музыка под полозьями. Если долго молчать и глядеть, как сугробы сливаются с небом, клонит ко сну. Не спавший ночью полковник закрывает глаза. Стайка розовых снегирей долбит семена в бурьяне. Предвечерняя синева заливает низины, сближает острова леса. Синяя даль становится чем-то одушевленным, тянет к себе глаза, наполняет грудь сладкой тревогой… Сколько дней можно ехать, и все Россия, Россия… Сколько людей надевали шинели и не вернулись, чтобы можно было так ехать, радоваться синеве и все, что видишь и слышишь, можно назвать своим…

– Иван Михалыч! Ванюшка!..

Вздрагиваем. На дороге – заглохший трактор. Перепачканный сажей парень и колхозник в тулупе пляскою согревают ноги.

– Взгляни, бога ради, что там сломалось…

Иван Михайлович берет ключ. На ладони промывает бензином желтые колечки и винтики, просит ножик… Трактор заводится. Два счастливых тракториста трут сеном руки. Старик в тулупе садится на сани из двух огромных бревен. Машем друг другу варежками.

– Наши. За сеном едут. – Иван Михайлович лезет в карман за гребенкой – причесать вспотевшие волосы. Краешком глаза опять вижу Звезду.

* * *

В деревню вернулся ночью, в августе сорок пятого. Пешком мерил дорогу от станции. Постучал…

Мать не плакала – может быть, потому, что не было больше слез. Она трогала волосы, руки, плечи его, говорила:

– Ванюшка, Ванюшка…

Отец рванулся с кровати. И опять повалился. Потом ухватился рукой за висевшую над кроватью обмотку, подтянулся:

– Ну, подходи, подходи же скорей!.. Жив!

Два солдата глядели друг другу в глаза.

– А я вот валяюсь – контузия. Недавно из госпиталя.

Иван сбросил шинель, повесил рядом с отцовской.

На деревенской улице вспыхнули огоньки: «Иван вернулся!» Изба наполнилась людьми.

Младший брат Колька снял со стены застекленную рамку, красным карандашом зачеркнул в выписке из Указа слово ПОСМЕРТНО.

…Через три месяца позвонили из районного военкомата: «Назарова срочно в Оренбург вызывают…»

Длинная лестница с мягким ковром. Тяжелые двери. Молоденький адъютант у дверей.

– Герой Советского Союза младший лейтенант Назаров, вас ждет генерал Субботин, – и щелкнул зеркальными сапогами.

Генерал обнял, расцеловал. Долго прокалывал гимнастерку.

– Носи, сынок. Заслужил…

Позвали в район:

– Ну, Герой, на какую работу?

– Я тракторист, на земле вырастал.

Два года работал землеустроителем. Летом ничего, а зимой – бумаги, чертежи. Заскучал. Тут младший брат Колька подкатился:

– Давай на завод к нам. Я уже говорил с директором.

Кому не хочется иметь на заводе Героя! Директор жал руку. Сразу распорядился насчет квартиры. Семья Назаровых – сам, жена, трое детей – переехала в Медногорск.

Работал слесарем, моторы налаживал. Все хорошо: зарплата, квартира, садик для ребятишек, кино рядом, в заводском дворе на видном месте портрет… Затосковал! Придет с работы, начнет заряжать патроны. Целый вечер сидит, мерит порох, дробь. Возьмет «тулку», смахнет пыль со стволов. Особенно волновали деревенские письма. Нельзя сказать, чтобы в письмах были веселые новости. Известно, какие новости шли из деревни в пятьдесят третьем. Иван вздыхал, клал письма за отцовский портрет на стене. Проходила неделя – опять доставал, читал вслух, сам садился писать. Так целый год. Однажды сказал:

– Вера, а, может, туда, на трактор?..

Вере не хотелось ехать из города. Были и слезы, и уговоры. Победила старая мудрость: куда иголка, туда и нитка…

Осесть решили в деревне Московка. Место для глаз подходящее – лесок, низина. Работа – рук не жалей: огромный клин нетронутой целины. Опять же старая Бискужа рядом.