Яд для Наполеона - Эдмундо Конде

Ему хотелось верить, что виноват во всем один Жиль. Однако главным виновником он считал себя. Ведь это он уговорил Виктора сменить беззаботную жизнь в Америке на непредсказуемый Париж. Во имя чего или кого? Ради Виктора? Или ради себя?

Получалось, что все дело в нем, Жюльене, в его упрямстве, неостановимом стремлении найти свой путь и восстановить собственное имя. Он мысленно сокрушал сейчас всех и вся. Но особенно он ненавидел себя. И вдруг в голове у него пронеслась мысль… Он рывком вскочил с дивана и велел вызвать экипаж.

Когда Жюльен уже застегивал накидку, в вестибюль вышел Огюст.

— Куда ты? — Он жестом приказал подать накидку и ему.

— Я должен немедленно видеть ее, — Жюльен выглядел как одержимый.

— Я с тобой.

— Нет, я поеду один! — И он исчез под проливным дождем.

На Новой Люксембургской улице Жюльен нашел нужный дом и отпустил извозчика. Поднявшись на крыльцо, позвонил. Дверь отворила растерянная служанка, в которой он узнал женщину, что принесла Саре шаль.

— Мадмуазель нет дома! — сообщила служанка.

— Я подожду! — Жюльен повернулся и стал спускаться с крыльца.

— Она будет поздно, мсье.

— Ничего. Я подожду, — бросил он и, перейдя на противоположную сторону улицы, принялся расхаживать взад-вперед по тротуару.

Дождь не утихал, было холодно и мерзко. Толпа зевак, собравшихся у Тюильри поглазеть, как отправляется в изгнание Людовик XVIII, разошлась. Наконец Жюльен, промокший с головы до ног, вновь позвонил в дверной колокольчик. Служанка вышла к нему со свечой в руке, в спальном чепце и халате, наброшенном поверх ночной рубашки.

— Ради бога, уходите! Мадемуазель не вернулась. Возможно, она уехала. Ее нет… Уверяю вас, ее нет! — повторила она встревоженно.

Придержав дверь, чтобы служанка не захлопнула ее сразу, Жюльен решительным голосом сказал:

— Передайте, что я никуда не уйду, пока не увижу ее. Вы меня поняли? Так и скажите!

Он неспешно пересек улицу и встал под зажженным фонарем напротив дома.

Ждать он мог сколько угодно — терпеливо, без волнения или раздражения, как это умеют делать только те, кого никто на всем белом свете не ждет и чье отсутствие никогда не замечают. А он был одинок. И всегда сознавал свое одиночество. Хотя, как знать, вдруг все может перемениться? Ради этого он не пожалел бы и жизни, поскольку иных причин жить не находил. И поэтому сейчас, безропотно и смиренно выжидая под потоками дождя, он ни на что не отвлекался и благоговейно ждал, точно от его выдержки и способности выстоять под хлябями небесными зависела вся его жизнь.

В доме напротив, за окном с муслиновыми занавесками, всю ночь напролет не смыкала глаз молодая женщина. Весь прошедший день она ничего не ела, а за всю ночь ни разу не встала со своего кресла. Только время от времени тайком посматривала на улицу.

Час за часом продолжалась ее упорная борьба с самой собой. Она пыталась обмануть себя доводом, что поступает так исключительно во имя высшего блага, полагая, что интересы Отчизны и ее друзей совпадают. Убеждала себя, что отказывается от встречи с Жюльеном потому, что он не годится на роль исполнителя благородной миссии, ведь по существу, он — уголовный преступник, промышляющий заказными убийствами. Однако почему в тот момент, когда ей в самых лестных выражениях рекомендовали Чародея, не зная, кто скрывается за этим именем, она, ни минуты не сомневаясь, приказала привлечь его к участию в заговоре? Она убеждала себя, что мистер Коббет, человек честных правил, вряд ли одобрил бы то, что его приемная дочь отомстила за него, прибегнув к услугам наемного убийцы. Оправдывала свою позицию тем, что она стоит во главе неких республиканцев, которые совместно с противниками тирана из других партий стремятся к осуществлению общей цели, и в силу этого обстоятельства на ней лежит ответственность за сотни человеческих жизней и судеб. Да, в ту бесконечно долгую ночь, бодрствуя в тиши спальни, она заставляла себя думать так, но доводы, рожденные рассудком, заглушала волна тревоги за его жизнь. Она боялась за него как никогда ни за кого другого. Скажи ей кто-нибудь: «Послушайся голоса сердца!», — и она тотчас распахнула бы настежь разделявшую их ненавистную дверь, выбежала бы под проливной дождь и бросилась к нему, ища защиты в его объятиях. Господь, может быть, простит ей — так ли это ужасно? Или то, что она испытывает, — низменное чувство? Она вдруг со всей ясностью поняла, что, надумай он уйти (хотя было очевидно, что он не привык отступать перед препятствиями), она не станет дожидаться ничьих советов и немедленно, почти мгновенно окажется рядом с ним и, захлебываясь рыданиями, будет спрашивать: «Почему? В чем причина? Что заставило тебя стать тем, кем ты стал?»

Он не собирался уходить. Он по-прежнему стоял под проливным дождем и ни разу не бросил даже мимолетного взгляда на ее окно.

Наступило утро следующего дня, и по заведенному распорядку седая служанка вошла в опочивальню мадмуазель, обнаружив, что Сара сидит в кресле и смотрит на улицу, теребя у подбородка платочек.

— Мадмуазель, ради всего святого! Вы даже не прилегли? Вам надо отдохнуть. Ложитесь-ка поспать, я сейчас постелю. И приготовлю что-нибудь на завтрак, вы со вчерашнего дня ничего не ели… — Но на все ее уговоры Сара отвечала, отрицательно качая головой, не отводя взгляда от окна, не отнимая платка от губ. Тогда старая женщина приблизилась к ней и, сложив руки словно для молитвы, тихо проговорила: — В таком случае, мадмуазель, сжальтесь над ним. Он уж столько времени стоит там на холоде…

Сара бросила на нее взгляд, полный глубокой грусти, и сказала:

— Я поступаю так ради всеобщего блага.

Утро понедельника тянулось невыносимо долго, правда дождь наконец прекратился.

А днем в Париже начались приготовления к встрече Бонапарта, который в сопровождении многотысячного эскорта быстрым маршем двигался со стороны Фонтенбло. На улицах возобновилась и бойко пошла торговля невесть откуда взявшимися оловянными медалями с профилем императора. Над дворцом спустили флаг Бурбонов и подняли триколор. Вместо придворных короля в кабинеты вселялись прежние сановники Наполеона. Из тронного зала исчез ковер с лилиями, взамен которого тотчас расстелили другой, с трудягами-пчелками, символом императорской Франции. С каждым часом, приближавшим вступление Наполеона в столицу, на площади Карусель и прилегавших ко дворцу улицах росли многолюдные толпы почитателей императора, занимали позиции солдаты и офицеры из числа ветеранов.

Пробило девять вечера. На Новой Люксембургской улице, под фонарем, стоял мужчина в черной накидке с поникшей головой. И хотя в его фигуре уже не было той несокрушимой стойкости, что сутки назад, его намерения оставались неизменными: с этого места он не сдвинется ни на шаг, скорее без сил рухнет на землю.