Лебединая Дорога (сборник) - Мария Семенова

Из конца в конец по гриднице прокатился сдержанный гул.

– Держи как держишь, боярин! – сказал Чурила Вышате. – А ты, круглицкий, – стукни-ка… да покрепче!

Людота испуганно отшатнулся, замахал на него свободной рукой:

– Да что ты, княже, помилуй!

Чурила забрал у него меч, велел отойти. Именитые мужи вскакивали с лавок, обступали их с Вышатой кольцом.

– Держишь, Добрынич?

Меч свистнул в коротком сильном размахе. Нестерпимо отдался в бревенчатых стенах звенящий удар. И на пол, выложенный квадратиками бересты, с тяжёлым стуком рухнули осколки.

В руках у Вышаты остался обрубок не больше ладони длиной.

Одной грудью ахнула дружина. Стали смотреть меч кузнеца. Он блестел как ни в чём не бывало.

Людота впервые улыбнулся, отёр пот со лба.

– Ну что, – начал было Чурила, но тут вперёд протискался суровый одноглазый боец – одет он был в кожу да волокнянину, точно сейчас на рать:

– А ну со мной, князь! Чей лучше!..

Вынул меч и показал на лезвии прославленное рейнское клеймо. Бояре отступили в стороны – шутка ли, два таких бойца, Радогость да Чурила! Людота прижал к груди стиснутые кулаки, в волнении закусил губу.

Вихрем обрушились друг на друга боевые клинки. Снова разодрал уши пронзительный звон… И посыпались вправо и влево чужеязычные буквы – по буковке на кусочке.

Круглое око одноглазого засветилось восторгом. Осиротевшая рукоять полетела в окошко:

– Ну, князь!

– Кольчугу! – разом потребовало несколько голосов. – Кольчугу сюда!..

Чурила поманил отрока, переминавшегося в дверях. Парень кивнул, убежал и вскоре вернулся с толстым берёзовым чурбаком. Принесли дырявую старую кольчугу, сложили вдвое, бросили на деревяшку.

Князь Мстислав положил ногу на ногу, усмехнулся:

– Что делаем, мужи думающие? Услышат во дворе, подумают, сошлись бояре конец на конец…

Чурила между тем протянул меч Вышате:

– Попробуй, Добрынич. Тебе честь.

Вышата пощелкал ногтём по длинному лезвию, пару раз взмахнул им для знакомства, а потом, крякнув, что было силы обрушил меч перед собой. Старый конь борозды не испортит! С железным шумом потекла разрубленная кольчуга. Чурбак брызнул на две стороны, больно ушибив чьё-то колено. Меч глубоко вонзился в пол и остался торчать.

Чурила выдернул его и отдал Людоте. Тот, счастливый, прижал его к груди, точно ребенка. К нему уже тянулось десяток рук: посмотреть.

Голос молодого князя покрыл неразбериху:

– Ну так как же, братие, дружино? Что сдумаем?

Одноглазый двинул могучим плечом, протискиваясь поближе:

– А не ясно, что! Радим приедет, вот что получит! – между полом и стропилами закачался жилистый боярский кулак. – Ты скажи лучше, почему сразу с того не начал?

Мстислав ответил за сына:

– Не мечу в городе жить, друже Радогость… человеку!

Чурила же взял Людоту за плечо и сказал:

– Жить станешь пока у меня. Обидит кто – бей. А девка красная приглянётся, и оженим.

2

Было так.

Давно когда-то плыли, говорят, по великой Роси-Булге в лодье три родных брата. Откуда плыли, куда и зачем, про то сказание молчало. Только помнило, что будто бы добрались они до устья Медведицы и тут огляделись… И когда перевели дух от нежданно нахлынувшей красоты – не утерпели, причалили. Народ в этих местах тогда жил негусто – одна меря, да и та больше по лесам. Приветить братьев или отвадить некому было.

Старшему приглянулся на коренном берегу звонкий сосновый лес, что горел на солнце не то ясным золотом, не то рыжей медью. Тут он и поселился – в тёплом рубленом доме, в чистом бору над высоким кремнистым обрывом. Средний обосновался поодаль, на круглом холме, под душистыми липами.

А третий дальше поплыл.

Так оно было или не так, знал единственный видок, двуглавый древний дуб, смотревший с холма далеко за великую Рось. Старина она и есть старина, чего только о ней не наговорят! Станешь всё слушать и задумаешься, не опоздал ли родиться…

Но в легенду о братьях верили на Медведице и стар и млад.

И то сказать, откуда иначе взялись на речном бреге два города-брата, ни сажены, ни рощены? Не ветром же принесло.

Были храбрые братья, были оставшиеся после них сыновья. И от века младший сидел в Круглице, а старший – в Кременце.

А потом появились хазары.

Зелёный дуб на холме был тогда только чуть поменьше, чем теперь, и старики говорили, что в тот год жёлтый лист полетел с него много раньше обычного.

Сперва хазары прислали послов. Послов приняли с честью, устроили пир. Но когда незваные гости заговорили о дани, мужи кременецкие только диву дались: какая дань, кому, ради чего?

А ради того, отвечали хазары, что наш хакан – над князьями князь, а вы на его земле сидите. Все у него под рукой: и булгары, и вятичи, и ваши братья северяне, и поляне с их Киевом городом на далёком Днепре. Вот и вам та же судьба.

Тогдашний кременецкий князь, а звали его Ратшой, таким речам лишь посмеялся. И выпроводили послов – ни с чем.

А на другое лето ударила беда. Палючим суховеем налетело с юга хазарское войско. В лютом бою опрокинуло исполчившихся кременчан. Княжескую дружину вырубило мало не всю. Вышибло в городе ворота… Воевода хазарский, по-ихнему тархан, до чёрного волоса ограбил и Круглицу, и Кременец, а после спросил: что, дешевле стало бы дань-то платить, черныши?

И ушли. А бесстрашного князя Ратшу увели с собой, привязав к лошадиному хвосту.

В тот год в каждом дворе справляла новоселье злая туга-печаль. Место сгинувшего князя заступил сын. Ратшинич улыбался, кланяясь тархану, изредка наезжавшему в город. Сам же тайно ковал мечи. Собирал новую рать.

Дань хазары возложили нетяжёлую: по куне с дыма. Могли больше. Но, видно, драться со словенами ещё раз не хотели. Помнили прежнюю битву и цену, которую уплатили. В набеге всего не унесёшь, а лёгкую дань, мыслили, здесь будут до скончания века платить безропотно…

Так думали или не так – да только просчитались. Настал всё же год, когда святой дуб, медленно засыхавший на своём холме, снова зазеленел множеством юных ростков. Снова прозвонила о словенский меч хазарская сабля!

Славно угостил данщиков Ратша Ратшинич, кременецкий князь. Употчевал кого допьяна, кого насмерть. А самого тархана, памятуя об отце, приволок в город на верёвке. И там, под дубом, между неугасимыми кострами, напоил Богов его кровью.

Только два хазарина, отпущенные живыми, вернулись домой. Увезли они вместо дани бересту с нарисованным на ней мечом. И сняли им за такую весть головы с плеч или не сняли, о том на Медведице заботы никому не было. А под осень случилось то, чего ждали. Прискакал на длинноногом лосе расторопный мерянский парнишка:

– Хазары!

Собираясь на рать, привели к дубу белого жеребца и заставили прыгать через воткнутые в землю копья. И дважды конь переступал как положено – правым копытом. А на третий раз, чего-то испугавшись, скакнул с левой ноги.

– Пошли, ничего! – сказал тогда Ратша Ратшинич, кременецкий князь, и люди запомнили. – Лучше уж там лягу, а хазар боле до города не допущу.

И была великая сеча… Слово своё княжеское Ратша сдержал. Хазар, как траву в поле, выкосил начисто. Но и сам домой не возвратился.

Оплакали его, с честью положили на высокий костёр. Закололи, как повелось, лошадей и рабынь, устроили тризну. Насыпали над пеплом поминальный курган.

И вот тогда-то началось.

Щит к щиту дрались в том бою Круглица и Кременец. Заслоняли друг друга – и бывало, что грудью. Согласно поднимали дедовские мечи. Вот и ждал князь круглицкий, князь меньший – Радонегом звали его, – что не сегодня завтра кликнут в Кременец на опустевший стол… Или сына у него попросят, Радима. Не было ведь у храброго Ратши ни жён, ни детей.

Ан не позвали. Своих охотников вокняжиться сыскалось в достатке. Без Радонега толкались – не хватало локтей. Довели дело едва не до драки. И вот на самом краю возьми да скажи боярин Вышата Добрынич поредевшей дружине: а что, братья! Уж не посадить ли нам князем Мстислава-колодезника, мужа храброго, смысленного, деловитого?

Сказал-то больше в надежде, что захотят не Мстислава, а его, Вышату. Да сам себя перехитрил. Дружина словно только того и ждала. С тем и вышли на вече: Мстислав люб! Хотим Мстислава!

А сам князь-колодезник про всё то узнал только к вечеру. Узнав же, сперва лишь отмахнулся – расшумелись тут, без вас тошно.

Троих сыновей привёз он с поля бездыханными. А последнего, Чурилу, – едва живым. Тот – хоть и вовсе был юн – рубился в сече подле самого Ратши, возле стяга. Там и копьём в бок получил, и саблей по лицу. Чуял, не иначе, за что голову подставлял… Пошагали мимо лета и зимы, и добрались до Мстислава и старые раны, и колодезная хворь. Согнули дугой широкую спину, дали в руку костыль… Дружина в поле ехать хочет, травить выжлецами прыскучего зверя – а князь-то из гридницы до полатей еле-еле ползет. Кого за себя послать, если не сына? Вот так, помалу, и стал Чурила при живом отце – князем.