Тень Орла - Татьяна Смирнова

Луна взошла. Ее диск был велик и кроваво-красен, она казалась вышедшей из недр этой степи, которая со времен сотворения ее богами так много поглотила человеческого мяса и выпила крови… оттого, верно, и стала такой жирной и щедрой.

Степь тоже дремала, но дремала напряженно и чутко. Казалось, в следующее мгновение все встрепенется и зазвучит в стройной гармонии неизъяснимо сладких звуков. И эти звуки поведают обо всех тайнах мира, разъяснят их уму, а потом погасят его, как призрачный огонек, и увлекут душу за собой, высоко, в темно-синюю бесконечность.

И вот уже возникли эти звуки… У костра в степи запели. Сначала это был сильный и одновременно бархатный, грудной женский голос. Он пропел два-три слова и возник другой, начавший песню сначала, а первый все лился в унисон ему… Третий, четвертый, пятый вступили в том же порядке… И ту же песню, опять сначала, запел хор мужских голосов. Каждый женский голос звучал будто бы отдельно, все они казались чистыми прозрачными ручьями и, точно скатываясь откуда-то сверху, по уступам прыгая и звеня, вливались в темную, густую реку мужских голосов, тонули в ней, вырывались из нее, заглушали ее – и снова один за другим взвивались, такие же сильные и чистые, высоко вверх.

– Слыхал ли ты, чтобы где-нибудь еще так пели? – спросила Сатеник, поднимая голову к Йонарду и улыбаясь тонкими высохшими губами.

– Нет, – честно признался северянин.

– И не услышишь. Мы любим петь. Только те, кто любит жизнь и волю больше себя, могут так петь… – Сатеник замолчала, глядя куда-то в степь сквозь пламя костра. Редкие порывы ветра вырывали из огненных языков мириады ярких брызг, тихо гаснущих на лету. Сгустившаяся мгла отодвигалась, на мгновение приоткрывая слева – бескрайнюю степь, вправо – безмятежное море и прямо, напротив старой Сатеник, фигуру Йонарда Берга. Он полулежал, опираясь на согнутую в локте левую руку, на широкой ладони покоилась его голова со спутанной гривой волос. Крупные черты лица, потемневшего от солнца, в свете пламени костра стали резкими, почти грубыми, точно вытесанными топором в камне. И, словно наделенные собственной волей и разумом, жили своей отдельной жизнью ярко-зеленые глаза Берга. Они мягко тлели в темноте, как глаза зверя, чья логика непостижима для людей.

– Так ты говоришь, что ходишь? Тоже ходишь по свету? Хорошо! Верное дело. Славная доля. Так и надо: иди вперед и ничего не бойся. Иди до тех пор, пока не насмотришься на все это: на весенние ручьи и зелень первых трав, на цветущую алым цветом степь, на желтые листья, гонимые ветром, на серые тучи, лежащие на склонах гор по зиме… а насмотрелся – ложись и умирай. Вот так! Все просто, как эта жизнь вокруг нас. Мой народ живет просто, поэтому нам доступна мудрость… Хочешь, расскажу, что было, что будет и чем дело кончится? – Старуха лукаво, совсем как молоденькая, взглянула на Йонарда.

Германец, почти против воли, подал Сатеник правую руку ладонью вверх. Об этом способе смотреть в будущее он слышал достаточно, чтобы побаиваться.

– Что было, я и сам знаю. Чему быть, того не миновать. Скажи лучше, чем дело-то кончится?

Старуха рассмеялась низким переливчатым смехом:

– Дело? А какое дело-то, Йонард? Их у тебя столько, что не всякий за целую жизнь соберет то, что есть у тебя в твои двадцать с небольшим. Ха!

– Самое важное. – Йонард принял правила игры и улыбнулся старухе.

Она тихонько поглаживала протянутую ладонь высохшими, но сильными пальцами, но смотрела не на сплетение загадочных знаков судьбы, жизни и Венеры, а прямо в глаза северянина. Ох, давно никто не смотрел ему прямо в глаза с тех пор, как в них отразилось зарево горящего Рима. Иногда Йонарду казалось, что люди просто боятся смотреть на огонь, который он так долго носил в себе… боятся обгореть, что ли? Глупые. Те костры давно погасли. Роман вкушает сухой хлеб и горький мед чужой милости, старина Одоакр выжимает золото из виноградной лозы в собственном поместье, а Проба… вышла замуж и счастлива, наверное… Что еще может с ней быть? Муж ее, должно быть, писец или звездочет. Ученый человек, никогда не «осквернявший руки» оружием… Богатый, это уж наверняка.

Йонард привычно коснулся рукояти меча, который снял незадолго перед этим. Отблески огня горели на чеканной поверхности ножен. Северянин чуть изменил позу и легко потянул клинок на себя, когда Сатеник остановила его резким повелительным жестом:

– Не буди меча без цели!

– Цель найти нетрудно, – усмехнулся германец.

– Она должна быть достойной.

– Достойной чего? Жизни? Или смерти?

– Цена жизни – смерть, – веско сказала Сатеник, не отводя своего пронзительного взгляда, – цена свободы – холодность сердца. Лишь цену любви никто не знает.

– Цена любви – золото, – криво усмехнулся Йонард.

– Ты хотел бы, чтобы тебя полюбили?

– Меня уже любили. И не один раз.

– Что ты понимаешь в жизни, ребенок! Настоящее чувство не может вместить в себя сердце человека. Кто знает, зачем он живет? Никто не знает. И не спрашивай себя об этом никогда, не надо. Живи как живется, и все тут. Ходи по земле да смотри вокруг себя, и не люби никогда и никого, тогда и тоска не страшна… Но ты не слушай, что я тебе говорю, нет, не слушай! Это я от старости из ума выжила, болтаю невесть что. Одно только верное слово скажу тебе: берегись женщины. Я по глазам твоим вижу, что ждет тебя самое страшное испытание, какое только боги могут послать смертному – испытание любовью. Ты проиграешь его.

То ли от костра, подобравшегося слишком близко, то ли от чего еще, Йонарда бросило в жар. Ему вдруг показалось, что все мысли его, даже самые тайные, видны как на ладони, и не одной Сатеник, всей степи.

– Слушать не хочу больше о женщинах! Расскажи лучше о войнах и сражениях. Ты рассказываешь о древних битвах так, словно сама рубилась там, – глаза Берга полыхнули зеленым огнем.

– Мальчишка. Еще когда твоя мать не знала твоего отца, я уже водила свой род в походы на арохов. И все рода меня знали и слышали обо мне. Я стреляла из лука на четыреста шагов, и лишь немногие мужчины могли со мной соперничать. Посмотри, – старуха провела рукой по правой стороне груди, она была ровной и плоской. – Да, я вскормила своих детей одной грудью. Но им хватило жажды битвы и воли в моем молоке. Все они полегли в жестоких схватках…

Воспоминания затуманили темные глаза Сатеник, похожие на колодцы без дна. Йонард уже подумал было, не собирается ли мудрая и бесстрашная предводительница скфарнов по-бабьи пустить слезу. Нет конечно! Просто огонь угасал. Но кто-то подбросил хвороста, и при свете огня Берг понял, что ошибся.

– Сейчас все мое племя – мои дети, сыновья и дочери. Они – свободный народ, сильный и воинственный. Нас боятся. Нас всегда боялись и будут бояться, а значит – уважать. Хотя ты и сам скоро узнаешь, что уважение и страх могут держаться лишь на острие меча. Но мы уйдем непобежденные. Уйдем к своей судьбе, на колесницах, запряженных четверками золотисто-розовых нисейских коней. Не простые кони, сами Огонь, Вода, Земля и Ветер понесут эти колесницы. А править самой первой будет наш прародитель Скфарн. Он заберет нас с собой в лазурные чертоги своего лунного дворца, и там мы впервые навсегда распряжем коней и построим дома не на колесах, а на земле, ибо только там и есть наш единственный дом. Здесь, в этой степи, дома у скфарнов нет.