Когда всё кончилось - Давид Бергельсон

Важнейшей новацией Бергельсона стало воспроизведение на идише «свободного косвенного стиля» (style indirect libre), позаимствованного из романа Флобера «Госпожа Бовари». К подзаголовку этого романа, «провинциальные нравы», читателя отсылают слова Герца о Миреле: «провинциальная трагедия» (в оригинале — «клейн-штетлдике»). Этот стиль позволил Бергельсону стереть четкую грань между прямой речью персонажа и ее косвенной передачей через авторское повествование. Пример такого рода встречается уже в самом начале, в описании отца Вовы Бурнеса, плавно переходящем от авторской внешней, оценочной характеристики — «черномазый, высокий, вышедший в люди простак, новоиспеченный богач» — к его внутренним размышлениям о том, как выйти из создавшегося затруднения: «Он постоянно расхаживал по своей комнате с папиросой в зубах, раздумывая о своих трех имениях и о том, что, пожалуй, достойнее всего будет совсем не упоминать о разрыве тноим и не произносить имени отца бывшей невесты». Бергельсон строит характер при помощи множества разрозненных бытовых деталей, несущих как фактическую информацию (поездка матери Вовы на лечение в Мариенбад или ежедневная молитва отца в синагоге), так и символический смысл, лаконично, иронично и точно определяя статус «новоиспеченного богача».

Бергельсон практически в одиночку произвел реформу литературного идиша, что отметил советский еврейский литературовед Г. Ременик: «Литературный язык стал более современным. Слог Бергельсона обладает упругим ритмом высокоразвитого художественного языка, лишенного так называемой „еврейской“ интонации. Ни гебраистская, ни славистская лексика в языке Бергельсона не кажутся теперь уже искусственными и чуждыми»[33]. Примечательно, что, вопреки расхожим представлениям о советской нетерпимости к гебраизмам в идише, Ременик считает их органичным элементом стиля Бергельсона. Как гебраизмы, так и славизмы — заимствования из русского, польского и украинского языков, каждый из которых занимает в романе определенную социально-культурную нишу — несут в себе знаковую функцию, посылая читателю сигнал о том, в каком ключе следует воспринимать тот или иной эпизод. К сожалению, именно эта особенность стиля Бергельсона практически исчезает при переводе.

Действие первой половины романа и его заключительной части происходит в безымянном местечке Киевской или Волынской губернии, в местах, с детства хорошо знакомых автору и его героям. Описания внешнего вида и интерьеров домов, синагог, лавок, детали площадей, улиц и окрестного пейзажа отличаются большой точностью и адресованы читателю, который хорошо знаком с местечковым укладом жизни. Этот уклад следует религиозному календарю, и события в романе привязаны по времени к праздникам и постам. Но Бергельсон не показывает сами праздники, с молитвами в синагоге и домашними семейными трапезами. Все события происходят или до, или, гораздо чаще, после (в соответствии с названием романа) праздников, которые служат лишь маркерами времени, лишенными всякого религиозного содержания. Третья часть романа переносит нас в большой город, куда Миреле переезжает вслед за своим мужем. В отличие от местечка, показанного в конкретных деталях, город представлен пунктирно, через мигающий свет электрических фонарей и туман воспоминаний Миреле о своем прошлом. В стиле Бергельсона, контраст между городом и местечком выражен посредством наложения объективных деталей на субъективные ощущения: «Освещенный еще до наступления вечера трамвайный вагон всегда переполнен; пассажиры сидят спокойно и молча на своих местах. Каждый считает долгом делать вид, что не замечает соседа; у большинства забавно-хмурые лица плохо выспавшихся людей». В отличие от брички как традиционного средства перемещения и общения, которая связывала части местечка в единое целое, городской трамвай разъединяет жителей, потерявшихся не только в пространстве, но и во времени суток. Предвосхищая Булгакова, Бергельсон одним из первых российских писателей начал создавать мифологический текст Киева как города, застывшего между прошлым и будущим, одержимого мечтой вырваться из глубин окружающей его провинции к воображаемым вершинам европейской столичности. «Киевский текст» Бергельсона остался незаконченным, оборвавшись на отрывке «Иосиф Шор», из которого так и не вырос новый роман. Второй роман, «Отступление» (Опганг), недавно вышедший в русском переводе в издательстве «Книжники», возвращает читателя в знакомую атмосферу местечка накануне Первой мировой войны. В силу российского цензурного запрета на использование еврейского шрифта как потенциально «шпионского» на территории театра военных действий с 1915 года этот роман смог появиться в печати лишь в 1920 году, когда все происходящее в нем стало уже далекой историей.

Летом 1917 года Бергельсон женился на выпускнице одесской женской гимназии Ципоре Куценогой. Подводя невесту к хупе (свадебному балдахину), Бялик в шутку попросил ее приглядывать за женихом, чтобы тот не убежал к большевикам[34]. В разгар Гражданской войны в 1918 году в Гайсине родился сын Лев. В первые годы после революции, сначала при власти различных сменяющих друг друга правительств, а затем при большевиках, Бергельсон вместе с другими литераторами «Киевской группы» с воодушевлением взялся за строительство новой светской еврейской культуры в рамках учрежденной при правительстве Украинской Народной Республики организации «Культур-Лига», своего рода министерства еврейской культурной автономии. Как большевики, так и другие социалистические партии рассматривали идиш в первую очередь как инструмент проведения своей политики и требовали от литературы соответствовать этому назначению. Отвечая на эти требования в статье «Литература и общественность», опубликованной в киевском журнале «Бихер-велт» (Книжный мир) в августе 1919 года, Бергельсон признавал, что литература «в принципе» стоит на стороне общества, отбросившего старые формы, однако она «слишком зависима от формы, чтобы быть в состоянии отказаться от установленных жанров». К тому же, продолжал Бергельсон, литература в значительной мере создается под воздействием впечатлений от прошлого, и поэтому «в это бурное время литература и общество должны следовать разными путями». Однако еврейская передовая интеллигенция слишком занята происходящим и не в состоянии оглянуться и вглядеться в «свой собственный угол», чтобы осознать происходящее в категориях собственной культуры. У еврейской общественности, полагал Бергельсон, еще нет языка для понимания и описания новой реальности. По его мнению, в ближайшее время в еврейской, как и в русской революционной литературе, восторжествует «дешевый футуризм», «интеллектуальный лубок». Однако после своей «необратимой победы» новая социальная формация придет к компромиссу со старыми художественными формами, поскольку они уже не будут угрожать ее существованию, подобно тому, как это произошло после победы христианства. Но до тех пор «подлинная литература» будет находиться в изоляции от общества, и для еврейской литературы эта изоляция будет еще страшнее, чем для других литератур[35]. Такая позиция перекликается со знаменитой статьей Александра Блока «Интеллигенция и революция», написанной в январе 1918 года: «Не дело художника — смотреть за тем, как исполняется задуманное, печься о том, исполнится оно или нет. У художника — все бытовое, житейское, быстро сменяющееся — найдет свое выражение потом, когда перегорит в жизни».

После занятия Киева Красной армией в 1919 году «Культур-Лига» была «большевизирована», и Бергельсон, вместе с другими деятелями еврейской культуры, обратился в 1920 году к американским коллегам с просьбой посодействовать переезду в Америку. Не получив ответа, он с семьей отправился в Москву, где благодаря содействию поэта Юргиса Балтрушайтиса, ставшего послом Литовской Республики, они получили литовские паспорта и выехали в 1921 году в Берлин. Там Бергельсон оказался совсем в другой обстановке: он общался с писателями Альфредом Дёблином и Арнольдом Цвейгом, режиссером Эрвином Пискатором и актером Александром Гранахом, однажды играл в шахматы с Эммануилом Ласкером в Romanisches Cafe (и проиграл) и вместе с Альбертом Эйнштейном играл на скрипке в благотворительном любительском концерте в пользу литературного клуба им. Шолом-Алейхема; по воспоминаням Майзеля, Бергельсон больше всего любил «сумеречные», минорные лирические пьесы Чайковского, Калинникова, Грига. В Берлине Бергельсон написал серию тонких психологических рассказов из жизни русско-еврейских эмигрантов, предвосхищающих прозу раннего Набокова; к сожалению, они до сих пор не переведены на русский язык. В 1922–1923 годах в издательстве «Восток» вышло собрание его произведений в шести элегантных книжечках. В 1923 году роман «Когда все кончилось» вышел в немецком переводе Александра Элиасберга, в то время самого известного переводчика русской литературы на немецкий, и в авторизованном русском переводе Софьи Дубновой, русской поэтессы и дочери еврейского историка Семена Дубнова, также переехавшего из Советской России в Берлин. В рецензии на немецкий перевод Дёблин не счел роман «оригинальным идишским произведением», указав как на недостаток на хорошее знакомство автора с западной литературой. Такое восприятие отражало распространенную в то время среди немецко-еврейской интеллигенции моду на «аутентичность», якобы еще сохранившуюся у евреев из Восточной Европы. Предвосхищая такого рода упреки, Бергельсон писал в берлинском художественном журнале «Мильгройм» («Гранат»): «Не ищите целостности у поэтов нового поколения […] Целостность? Кто выдумал эту ложь? […] Ни в моей, ни в вашей жизни нет никакого единого смысла.»[36]