Когда всё кончилось - Давид Бергельсон

— Будьте здоровы.

А она привстала со своего места в вагоне второго класса и промолвила:

— Может быть, Бог еще пошлет вам утешение.

В субботу накануне Пасхи, в теплый весенний день пятеро портняжных подмастерьев прогуливались по свежепротоптанной тропинке. Радуясь тому, что грязь уже немного подсохла и что близок праздничный отдых, шутили они между собой и не давали проходу прогуливавшимся на досуге девушкам.

Крылечко заброшенного дома реб Гедальи показалось им очень уютным, и они забрались туда, чтоб погреться на солнышке, а потом принялись бороться и нечаянно высадили два стекла в окнах фасада.

Это заметил пожилой местный домохозяин, направлявшийся в синагогу. Остановившись, прикрикнул он на парней:

— Вон отсюда, бездельники! Черт бы вас побрал, для вас все нипочем!

Подростки убрались подальше; а в окнах так и остались дыры; слепыми бельмами глядели окна на улицу, напоминая прохожим о том, что где-то далеко, в предместье большого города, живет дочка Гедальи Гурвица, не захотевшая ни разу заглянуть сюда после смерти отца. Люди поглядывали на запустевший дом, никому не доставшийся в наследство, и говорили:

— Так вот и помер реб Гедалья, а? Нет его больше на свете…

А раввин Авремл раздобыл как-то некоторую сумму из общинных денег и построил склепик на могиле реб Гедальи. Местные обыватели косились за это на раввина, но он не сдавался и упорно стоял на своем:

— Не беда, не беда… Реб Гедалья пожертвовал на общину тысячу триста рублей, а община ему склепик поставила; путаницы тут нет никакой.

Он по целым дням не выходил из дому и корпел над фолиантами Талмуда. Ко времени, когда постройка склепа была закончена, он заканчивал чтение трактата; в сопровождении нескольких десятков человек отправился он на кладбище, прочел над могилой реб Гедальи последние главы трактата и произнес заупокойную молитву. В старой синагоге молитва затянулась в этот день дольше обыкновенного: реб Авремл со спутниками зашли сюда с кладбища помолиться. Все они еле держались на ногах от усталости и должны были выпить по глотку водки за упокой души реб Гедальи.

В синагоге было по-будничному тихо. Первая пасхальная пыль покрывала пюпитры и скамьи; служка успел уже сходить домой позавтракать. Среди прихожан шли толки о белой рубашке, в которую облекли реб Гедалью перед смертью по его распоряжению:

— Рубашка эта, кажется, досталась ему в наследство от какого-то далекого прапрадеда.

Раввин, держа в руках рюмку водки, рассказывал собравшимся о покойнике — царство ему небесное!

— Это было… ну да, незадолго до кончины. Говорит он мне: Авремл, — говорит, — ну, чего плачешь? Глупый ты, да знай я, что оставляю на земле наследника, я бы шел туда, словно на пир…

Все слушали молча; один из прихожан, вечно шатающийся без дела, всегда растерянный, изможденный, подобострастный человечек, придвинулся к соседу; только что выпитая рюмка водки вызвала на лице его глуповатую улыбку. Его подмывало теперь пустить какой-нибудь намек насчет того, что вот, мол, Миреле любила, бывало, гулять с молодыми людьми по улице, а после смерти отца небось ни разу сюда не заглянула; он высказал глубокомысленное соображение:

— Реб Гедалья, видно, знал ее насквозь, доченьку свою… Уж он-то понимал, что это за птица…

В конце пасхальной недели приехали к Тарабаю дети из губернского города; с ними приехал и студент-политехник, товарищ Геллера. Встретившись с акушеркой Шац, которая жила теперь возле сахарного завода, он рассказал ей, что происходило с Миреле в то время, как отец ее лежал на смертном одре: об этом знал он от Геллера.

Вскоре до Бурнесов дошла весть о том, что Миреле бросила мужа и живет в гостинице с акушеркиным приятелем Герцем; что никто толком не знает, развелась ли она с мужем или нет; что она не допускает к себе никого из мужниной родни, кроме одного племянника, который еще холост и слывет большим богатеем. Однажды как-то в воскресный день после обеда в столовой у Бурнесов зашла об этом речь:

— Что и говорить: Вове остается только Бога благодарить, что избавился от напасти.

Но когда Вова появился на пороге отцовского кабинета, все сразу смущенно затихли и не решались поднять на него глаза. Обе дочки одна за другой выскользнули украдкой из комнаты. И только мать поудобнее уселась на диване.

Воцарилось молчание.

— Вова, — спросила мать, — когда же все это кончится? Когда уже наступят лучшие времена?

Вова обернулся к ней с перекошенным лицом:

— Что такое?

И потом хмуро отвернулся к окну и стал глядеть на улицу; Бог весть, чего этим людям нужно было и зачем приставали они к нему; он глядел на дом, где жил бывший кассир Гурвицов: оттуда выносили мебель и накладывали на две большие нагруженные телеги.

«Вот, — думалось ему, — уже и родственник реб Гедальи переезжает в уездный город… Опустеет совсем городок… И потянутся такие долгие, жаркие, томительные летние дни: в городке будет пусто; ведь ни одного стоящего человека уже не осталось… А он, Вова Бурнес… Да, вот надо решить насчет тех новых трехсот десятин чернозему, которые предлагают ему возле Миратовского пруда: пожалуй, хорошо было бы взять в аренду и эти триста десятин».

Глава третья

От хромого студента Липкиса вскоре после Швуэс пришла весточка: «Ему оперировали ногу, и операция оказалась удачной».

В пятницу вечером после молитвы зашла об этом речь в синагоге:

— Очень просто: он хромал оттого, что у него были сросшиеся жилы в ноге, а теперь, наверное, станет здоровым человеком.

Толпа стояла вокруг почтенного прихожанина, занимавшего место у восточной стены; он воротился нынче под вечер из города и рассказывал о семье Зайденовских, живущих в предместье, со слов родственника их, с которым довелось ему встретиться:

— Миреле все еще живет в гостинице, а все слухи о том, что развелась она с мужем, — неверны.

Долго потом тянулись томительные летние дни, и наконец наступила какая-то особенно знойная пятница, унылая, как порожняя мужицкая телега, одиноко торчащая с раннего утра на опустевшей базарной площади.

Был полдень. Еще недавно, поутру, толпились бабы вокруг возов, с зеленью, и через открытые окна и двери доносился торопливый запоздалый стук ножа, которым рубили рыбу, и голоса громко перекликающихся соседок. Какой-то лавочник торопился к бедняку, которому обещал дать взаймы деньги; помощник провизора Сафьян возвращался откуда-то к себе в аптеку. Его раздражал вонючий дым, тяжело и лениво ползущий из труб, и он бранил на чем свет стоит свой родной городок:

— Черт их знает, какой дрянью они топят здесь печки на субботу…

Вдруг зазвенели колокольчики, и по улице промчался ямщик со станции; спугнув петуха и стайку кур, свернул он за угол и остановился перед крылечком раввина Авремла.

Прохожие глазам не верили: в бричке сидела одна-одинешенька Миреле Гурвиц в соломенной шляпе, повязанной белым тюлевым шарфиком; приветливо улыбаясь, кивала она головой вышедшей навстречу раввинше Либке.

Раввинша выказала притворное радушие:

— Что вы, какое тут беспокойство? Дочку свою Ханку я возьму к себе в спальню, а вы устроитесь в Ханкиной комнате.

Миреле, улыбаясь, вошла в дом об руку с раввиншей: радушие хозяйки приняла она за чистую монету:

— Вот, я так и думала, что смогу у вас пожить недельки две-три — больше я здесь, вероятно, не пробуду.

В субботу после обеда разряженные девушки возвращались с прогулки нарочно кружным путем — через боковую улочку, главной достопримечательностью которой являлся дом раввина.

Тихо и чисто было на улице. На земле лежали субботние тени домов, пререкавшихся безмолвно:

«Моя тень ух какая длинная…» «А моя, гляди, еще длинней…»

Из открытых дверей доносился чей-то нелепо-восторженный речитатив: то раввин читал нараспев Талмуд. На крылечке зевала раввинша Либка в рыжем парике; лицо у нее было заспанное; не оборачиваясь, звала она одиннадцатилетнюю дочку:

— Ханка, принеси-ка фруктов; там, Ханка, в буфете на тарелке…

Миреле сидела возле раввинши и грустно глядела на улицу, подпершись рукой.

— Да, — говорила она, — какая в самом деле досада: даже бывший кассир наш — и тот перебрался отсюда в город.

Все в городке уже знали, что в коридоре гостиницы произошла бурная сцена между Миреле и мужем, и Миреле пришлось после этого покинуть город.

Натан Геллер, с которым когда-то бродила она здесь по улицам, потерял на газете весь доставшийся ему в наследство капитал. Теперь он служил где-то в здешних краях на должности за семьдесят целковых в месяц и распускал снова злостные сплетни про Миреле. Однажды, встретив фотографа Розенбаума, показал он ему очень и очень подозрительную записочку, полученную от Миреле через посыльного. Фотограф, худощавый здоровенный детина, в широкой вышитой рубахе, с загорелым омужичившимся лицом, после этого разговора приставал, бывало, по вечерам к помощнику провизора Сафьяну, щекоча его под мышками: