Новый Белкин (сборник) - Наталья Иванова

Самое плохое, что меня ждало по возвращении домой – это сознание своей некредитоспособности. Из той зарплаты, которую мне выдал Сун за прошлый месяц, ничего не осталось. Львиную долю я потратил в первый же вечер, когда после ужина отправился домой. У метро я взял еще пива, а потом очутился в комиссионном, где мое внимание привлекло подвешенное у потолка красное платье. Оно висело на плечиках вполоборота ко мне и чуть покачивало своими, если можно так выразиться, бедрами. Алена, к сожалению, не видела этих призывных знаков в полутьме комиссионки, она сидела дома и, скорее всего, строила немного другие планы относительно денег. А даже если бы она и увидела красное платье, то сначала бы спросила его размер. Потому что платье оказалось велико размера на четыре. Моя жена никогда не упрекала меня за безденежность. Это, как мне кажется, происходило по двум причинам: во-первых, потому, что она примерно представляла себе, на что идет, когда выходила замуж; во-вторых, потому что была удивительно параллельным человеком.

Женились мы по любви. Примерно в это же время повыходили замуж девять ее ближайших подруг. Аленка была пятой или шестой среди них. Я участвовал в этом хороводе свадеб как приглашенный, как свидетель и как жених, и все большая тревога овладевала мной. Создавалось впечатление, что десять молодых самодостаточных студенток, вернее, студенток, которым было достаточно собираться вместе и хохотать до упаду по любому поводу, эти десять студенток вдруг услышали некий сигнал, какой-то беззвучный призыв, и бросились под венец.

Я с подозрением наблюдал за тем, как каждое утро Аленка выглядывает из окна, чтобы узнать, в чем сегодня можно идти на улицу. Решение надевать или не надевать колготки зависело не от погоды, а от того, облегал ли капрон ноги женщин, уже вышедших на улицу. «Буду я одна как дура идти с голыми ногами!»

Я волновался при мысли, что я нужен Аленке для того же, для чего нужны колготки – не для тепла (я никогда не поверю, что такая тонкая ткань может греть), а для соответствия.

На третьей или четвертой свадьбе ее подружек, когда на горизонте стала вырисовываться и наша, меня стали одолевать сомнения, и я спросил, не стоит ли нам немного подождать. «А как же тогда быть? – удивилась Аленка. – Ведь мама уже насолила летом огурцов».

Гости съели огурцы, родился ребенок. Ради справедливости отмечу, что не все девять подруг сразу стали молодыми мамами, некоторые отложили это до окончания института, видимо, так тоже можно делать. Но теперь свое несоответствие почувствовал я. Дело не в моих холостых товарищах, а в том, что я никак не мог представить себя папой, да, честно говоря, и мужем тоже.

И за три года совместной жизни никак не мог привыкнуть. Находясь в квартире Суна, наблюдая, как он ловкими движениями нарезает картошку на мелкие ломтики, слушая китайские анекдоты или даже иногда делая для него перевод какого-нибудь письма, я ощущал себя человеком, который изучает китайскую культуру изнутри. Студентом, который подрабатывает после занятий, общаясь с «носителем языка», который привыкает к китайской кухне, учится есть палочками, а к тому же иногда пьет водку и веселится вместе с нормальным мужиком – со своим начальником по работе. Но за то время, пока я доезжал до дома, я становился помощником китайца – человеком, который не смог устроиться на более приличную работу, который живет в тещиной квартире, почти не приносит денег и носит пожелтевшие джинсы.

Я, наверное, любил жену. Поскольку я не знал способа, по которому можно отличить любовь от всего остального, я считал, что люблю ее. Однажды я даже взялся читать тетрадь, которую Аленка в школьные годы заполняла различными определениями любви, счастья и смысла жизни. Высказывания великих умов и поэтов были украшены бесчисленными сердечками, цветочками и отпечатками напомаженных губ. В своих ощущениях мне ближе всего показался Маяковский со своим весьма странным определением – что-то вроде: «Любить – это значит в глубь двора вбежать и до ночи грачьей, блестя топором, рубить дрова, силой своей играючи», хотя как раз против этих строк было меньше всего сердец и цветов.

Мы жили у тещи, по вечерам я возвращался «домой», то есть к Аленке, но настоящим домом для меня продолжал оставаться тот, в котором я провел детство. Мне кажется, что для того, чтобы по-настоящему переменить дом, нужно заново вырасти в каком-нибудь другом месте или, по крайней мере, построить новый дом для себя своими руками. Иначе не отвяжешься от старого.

Дом, где я рос, был мало приспособлен для того, чтобы проводить в нем детство. Серые стены, еще больше темнеющие от осенних дождей, задыхающаяся трава в сумрачном дворе, соседи, порой отталкивающе вежливые. Большинство из пятисот квартир населяли потомки тех, чьи портреты висели теперь на стенах и следили зоркими глазами за подрастающим поколением.

Если в старинных английских замках привидения порождает романтическое воображение, то здесь их вполне мог бы породить страх, въевшийся в стены, в темный дубовый паркет, в белые потолки. Зимой по вечерам начинала поскрипывать сумрачная антикварная мебель с овальными бирками ХОЗУ Кремля на задних панелях, покачивались от сквозняка тяжелые сероватые шторы на окнах. Я заманивал сосисками в свою комнату нашу собаку и вместе с ней дожидался прихода родителей, сторожа каждый звук, доносившийся из прабабкиной комнаты.

Было очень страшно представлять себе, как старуха сидит одна в своей комнате и беседует с кем-то беззвучно. Я иногда спрашивал Бабаню, с кем разговаривает ее мать и зачем она это делает, на что обычно получал загадочный ответ: «А, – ведьмует старая».

В доме вообще было много стариков, ребят – наоборот, мало, и я всегда убегал играть в соседний двор, где жили все мои друзья.

Запах нашего старого дома ни с чем не спутать. Даже после капитального ремонта он остался прежним – его особенно хорошо чувствуешь, заходя в подъезд после долгого путешествия.

Я где-то прочитал, что при постройке одного из тибетских монастырей в раствор, скрепляющий камни, был добавлен мускус кабарги. Этому монастырю сейчас уже больше шестисот лет, но запах кабарожьей струи до сих пор исходит от его стен. Не знаю, чем скрепляли камни серого чудовища, поднявшегося на болоте, и не хочу знать, – но это запах моего детства.

Как-то вечером я вывел нашего пса на прогулку и увидел в подворотне около соседнего подъезда довоенный грузовик с надписью ХЛЕБ. В темноте около кабины стоял и курил водитель. Я пошел туда посмотреть, но меня попросили выгулять собаку в другом месте.

Я наблюдал за съемками со своего балкона. Площадку под окнами осветили лампами, но хлебовозка все равно находилась немного в тени. Из подворотни двое штатских в сапогах выводили человека с заложенными за спину руками и вели к машине. А из окна на четвертом этаже кричала женщина.

Это, наверное, был всего один маленький эпизод в фильме, но дублей сняли много или, может быть, просто сначала репетировали, а потом снимали, – человек со сцепленными за спиной руками все выходил и выходил из подворотни, а водитель все так же быстро распахивал дверцы фургона.

Около нашего дома и в нем самом проходили съемки еще каких-то фильмов, – из окон напротив наших выкрикивал свою реплику Вячеслав Тихонов; по набережной вдоль канала гонял автобус с Жегловым и Шараповым.

За квартиры в доме держались. Для кого-то, наверное, его запах стал родным. Стали родными и шоколадный запах находящейся рядом кондитерской фабрики, клубы пара из труб электростанции на темном ночном небе. Раньше, после того, как я выключал под одеялом фонарик и захлопывал приключенческий роман, эти быстро несущиеся облака уносили меня в далекие страны. Теперь, спустя кучу времени, глядя на облака, я иногда вспоминаю серые стены моего дома.

Мы с Суном ходили на Ордынку и торговались с неуступчивым бизнесменом в точно таком же костюме, как и у моего начальника. Они смотрелись очень забавно – головастый Сун с пышной шевелюрой и такой же головастый, но лысый покупатель сахара. На этот раз переговоры шли спокойно, но опять ни к чему не привели – Сун диктовал цены в портах Китая, а наши хотели за такую же цену получить сахар уже в Новороссийске.

Под конец встречи они уже просто спорили, какой сахар лучше – тростниковый или свекольный. И не смогли друг друга убедить.

Вечером Сун объявил, что вскоре мы едем с ним вместе на недельку в Волгоград. И я понял, что очень хочу поехать туда. Можно и не туда, а в любой другой город, лучше бы даже подальше, в какой-нибудь Владивосток. Хотелось просто сесть в поезд.

Но через два дня Волгоград был отменен. Он был отменен по неизвестным причинам, наверное, дали команду из Китая (Сун каждую ночь наговаривал целые часы по телефону со своим офисом). Поездка накрылась в последнюю неделю хмурого московского января, когда город купался в соленой грязи и когда особенно яростно толкались в транспорте. Это было очень плохо.