Красное колесо. Узел 4. Апрель Семнадцатого. Книга 2 - Александр Солженицын

– Так, как дело идёт сейчас, оно дальше идти не может! Так – дальше спасать страну нельзя!

Зал замер. Страшно сказано – и может быть непоправимо? Тут надо – маленькое разрежение:

– Большая часть вины за это лежит, конечно, на старом режиме. Сто лет рабства не только развратили старую власть и создали из неё шайку предателей, но уничтожили в самом народе сознание ответственности за судьбу страны. И в настоящее время, когда Россия идёт смелыми шагами к Учредительному Собранию, когда она стала во главе демократических государств, – вся ответственность за судьбы государства целиком и полностью падает на плечи всех.

Это ведёт артистическая интуиция: сколько надо разредить обходным полукругом, и когда переходить опять на главную стезю:

– Товарищи солдаты и офицеры! Может быть, близко время, когда мы скажем вам: мы не в состоянии дать вам хлеба в том количестве, какого вы ждёте, и снаряжения, на которое вы имеете право рассчитывать. Но! – сразу верно направить их: – Это произойдёт не по вине тех, кто два месяца тому назад взял на себя ответственность перед судом истории. Процесс перехода от рабства к свободе не может протекать в форме парада…

Как смело, отчётливо сказано! Но люди ещё не способны такое вместить…

– …как это бывало раньше.

И тут – запутался язык, пошли невыразительные фразы: целый ряд недоразумений… взаимных непониманий… на почве которых дают пышный цвет семена малодушия и недоверия… превращение свободных граждан в людскую пыль… («людскую пыль», удачное выражение, он тоже заимствовал из какой-то газетной передовицы). Не так легко даже испытанному оратору вырваться к безоглядно прямым словам, как можно сказать только с глазу на глаз кому-нибудь…

И вдруг – опять эта отчаянная несущая лёгкость, она уже столько раз выручала:

– Если же мы, как недостойные рабы, не будем организованным сильным государством, – то наступит мрачный, кровавый период взаимных столкновений. Каждый из нас, от солдата до министра, и от министра до солдата, – должен поставить служение общему выше частного!

И вот – так легко-легко стало выбросить бомбу из груди, оратор как будто не стоял на этой земле и не зависел от людей:

– Товарищи! Вы умели исполнять обязанности, которые налагала на вас старая ненавистная власть. Вы умели стрелять в народ, когда она этого требовала! Почему же у вас нет терпенья теперь? Сколько веков терпели под самодержавием, а теперь не хотим терпеливо дождаться Учредительного Собрания? Неужели русское свободное государство есть государство взбунтовавшихся рабов???

Не просто молчали – шевельнулись. Страшно шевельнулись!

Но знал себя Керенский: когда приливает глубокое чувство – отваливаются все политические расчёты, а только хочется выразить это чувство! и это даже оправдывается лучше всякого расчёта!

– Товарищи, я не умею и не знаю, как народу говорить неправду. И как от народа скрывать правду.

А все – молчали…

И он замер – в жуткой, жуткой паузе. Опять-таки интуиция подсказывала, что – не он должен произнести следующее слово.

И так весь зал продолжал повисать в леденящей паузе.

И верно: пришла помощь со стороны. Один молоденький солдат, не выдержав этого молчания, – вскочил и закричал:

– Да здравствует гордость России!

Об именно ли гордости самой России или о Керенском он крикнул, кто как понял, – но всё же захлопали. И так – пронесло мимо главной скалы. И Керенский подхватился в быстром течении – увлечённый, и отречённый, и жертвенный, и даже сам изумлялся своему измученному голосу:

– Я пришёл к вам потому – что силы мои на исходе. – И в эту минуту он так и чувствовал, что да, совсем на исходе, может не хватить договорить речь. – Потому что я не чувствую в себе прежней смелости, у меня нет прежней уверенности, что перед нами – не взбунтовавшиеся рабы, а сознательные граждане!

Второй раз он это влепил – и прошло легче, привыкали.

– Нам говорят; не нужно больше фронта, давайте брататься! Но разве на французском фронте тоже братаются? Разве силы противника не переброшены на англо-французский фронт? Нет, товарищи, брататься – так на всех фронтах!.. Да, мы идём к миру, – и я не был бы в рядах Временного правительства, если бы воля народа об окончании этой войны не была бы задачей правительства. Но есть пути и пути. Мы – не собрание усталых людей, мы – государство. Есть пути. Они сложны и долги. Надо, чтоб нас уважали и враги, и друзья. Человека безсильного никто не уважает.

И – ведь как иначе могла бы шествовать Революция! как прекрасно! И в какой низости она, вот, разлагалась. Обида сжала горло, трудно высказать, а самое от сердца:

– Я – жалею, что не умер тогда, два месяца назад! Я – умер бы с великой мечтой, что для России загорелась новая жизнь, что мы умеем без хлыста и палки взаимно уважать друг друга и управлять своим государством не так, как им управляли прежние деспоты.

Но не было, не было тех упоительно-бурных аплодисментов, во взмыве которых Керенского уносило в небеса. И он – спустился, спустился – и осторожно, нащупывающими шагами:

– Я могу, конечно, и ошибаться. Быть может, я неправильно поставил диагноз болезни. Но думаю, что я не так уж ошибаюсь, как, может быть, покажется другим. Мой диагноз: если сейчас не будет всеми признан трагизм – и безвыходность! – положения… Если не поймут, что сейчас ответственность лежит на всех… Тогда всё, о чём мы мечтали… будет отброшено… А может быть – затоплено кровью…

Это – он ужасающим, сдавленным голосом сказал, потому что вдруг навеялись на него эти картины.

Но он заставил себя собрать силы. И снова – выразить надежду, что мы найдём выход. И пойдём «открытою, ясною» дорогой. И всё, что нам дал русский гений, мы сумеем бережно донести до Учредительного Собрания. И о том, что у новой власти нет на руках ни капли народной крови. А кто-то надеется через кровь и смуту захватывать землю. И забыв, что тут сидят полуграмотные простаки, а может быть сразу для стенографисток, они строчили сегодня:

– Остерегайтесь! Есть Суд истории! Бывали не раз случаи, что люди, которые были сильней и выше нас, падали под предательскими ударами… – (уже и эту картину видел, но – за что?? но – за что??) – …за то, что они будто бы шли против трудового класса?..

Он даже покачнулся – так ярко и неотвратимо это вообразил. Мелькнули братья Гракхи.

– По вине старого правительства, державшего народ во тьме, всякое печатное слово до сих пор принимается за закон.

(Это о «Правде», «Окопной правде», но не смел он назвать.) С этим элементом можно играть, но можно доиграться и до плохих шуток.

Как-то нестрашно прозвучало, самые лучшие порывы пришлись не к концу речи, а вот он уже истощился.

– Я пришёл сюда не сам – вы меня призвали. Я пришёл сюда потому, что сохранил за собой право говорить правду так, как я её понимаю. Людей, которые и при старой власти открыто шли на смерть, – (и вернулась сила достоинства), – этих людей не запугать!

Наконец – аплодисменты, но жидковатые. Оглушил аудиторию, как сам не ждал. А, всё равно теперь!

– Судьба страны – в великой опасности! Мы хлебнули свободы – и мы немного охмелели. Но не опьянение нужно нам, а величайшая трезвость и дисциплина. Мы должны – войти в историю! Так войти, чтобы на наших могилах написали: они умерли, но никогда не были рабами!

Нет, всё лучшее, и «рабов», израсходовал слишком рано.

Молчал зал, и не понял, что речь-то – кончена.

И Керенский – как не привык, в тишине – стал просто сходить по ступенькам.

Просто – сходить.

Вот тут раздалось несколько хлопков.

И он пришёл в себя, что он не должен так уходить. Он неуверенными шагами снова поднялся к трибуне и слабым голосом спросил:

– Нет ли каких вопросов?

Молчание.

Ужасающее молчание!

Знак полного провала?

И вдруг – спасительный голос раздался из-за спины сверху. Да, там же Церетели был, Керенский в речи и забыл про Церетели.

– У меня есть вопрос. Вы говорите, что есть люди, не сознающие лежащей на них ответственности. Я полагаю, – голос был твёрд, – что это не относится к организованной демократии – к Совету Рабочих и Солдатских Депутатов?

Керенского даже опалило: только тут он понял, как далеко он зашёл и как неверно могли его понять. Поспешил, поспешил:

– Товарищи! Пока я ещё ношу звание члена Совета Рабочих и Солдатских Депутатов, и если бы мои слова относились к организованной и ответственной демократии – то, прежде чем их сказать, я ушёл бы оттуда!

Но – ещё недостаточно защитился. И, путая (всегда Белый этот зал!), что он – не в Совете, где его так обвиняли:

– Но безответственная агитация лиц, пытающихся внушить народным массам, что я недостаточно хорошо и смело борюсь с представителями старого режима… и раздаются сомнения, достаточно ли строго содержатся представители старой власти в Петропавловской крепости… – (Куда-то всё дальше его заплетало…) – Если мне доверяют как министру юстиции, то таких вопросов мне задавать не следует. А если есть основания – то скажите мне!