Красное колесо. Узел 4. Апрель Семнадцатого. Книга 2 - Александр Солженицын

Кроме Станкевича ещё наверняка Нахамкис успевал понимать по-французски. Но на его упитанном лице ни разу не выразилось ни движения сочувствия к словам французского министра; барски покойно сидел, нога за ногу. (Уж он-то рад, что коалиция вчера сорвалась, ему нечего спешить переигрывать.)

Спешите биться! – волновался Тома. Мы терпеливо пережили и март, и апрель, давая вам время установить новый порядок, но если это затянется – наш народ скажет: неужели вы изменили союзной борьбе?! Конечно, мы понимаем: эти русские антивоенные настроения – только временная лихорадка. Но всё же! Но…

И вся его речь заняла два с половиною часа, он вытирал большим платком свой крупный лоб, – и только из гостеприимства вожди ИК не открыли прений, не дали прозвучать возражениям.

Потом долгий перерыв, ещё беседа, рукопожатия, проводы, – а вот прошло больше трёх часов, и уже о коалиции сегодня не поднять.

Куда торопиться России?..

После перерыва – опять об этих анархистах, захвативших дом герцога Лейхтенбергского на Английском проспекте. Теперь уже князь Львов передал просьбу Временного правительства – содействовать же как-нибудь выселению этих: они там и грабят, и могут сжечь, и оружие там у них.

Церетели вскипел: ничего не остаётся и от нашего авторитета! А – вызвать их сюда?

А – не пойдут?..

Выручил Гоц: он берётся их выселить, берётся! И тут же отправился.

А вот – требовала приёма какая-то кучка – «делегация от совещания о Красной гвардии». (И попробуй их не принять!)

И теперь ещё с ними объясняться?

И что же за ничтожные всё дела.

Нет, не здесь было верное место Станкевича. Надо было – ехать спасать армию, стягивать эту немыслимую расхлябанность. С тех пор как в марте заговорили об институте военных комиссаров – он сразу почувствовал: метко придумано! это – поможет! И тогда же провёл через Исполком, но так и осталось записью в протоколе.

А быть комиссаром в армии – для него как и создано. Не то чтобы на военной лестнице не было достойнее его, но те все вкованы в армейский строй – а он уже вот тут, у социалистического руля, руки набил. А из Исполкома назначить военного выше него было некого. Вполне бы он поехал комиссаром армии, или даже фронта. Или даже в Ставку.

В Ставку! Как по гитарной струне, проводя по своей натянутой портупее, он угадывал, до чего ж он готов для этого назначения. И, неслышным поручиком всегда присутствуя в Ставке, он наедине с Верховным Главнокомандующим будет открывать ему, когда Исполнительный Комитет слушать неизбежно, а когда и не нужно.

Но хотя о назначении армейских комиссаров всё говорили, а всё что-то не собирались назначать.

Зато же вот на днях назначили комиссаров в штаб Петроградского военного округа – из недоверия к Корнилову, – да сразу не одного, а четверых: поручика Станкевича и трёх суетливых адвокатов – Соколова, Венгерова и Сомова, двое в солдатских шинелях.

К знаменитому боевому генералу пришлось появиться с этим сбродом наравне, в одном качестве, – просто стыд один!

130

Разъяснения ИК и правительства, снять позор с Корнилова. – Теперь встревают комиссары от ИК. – Вечер-сбор для военнопленных. – Корнилов оскорблён в Финляндском батальоне. – Отставка.

Да к чёртовой матери такую революцию, пошла она к сучке под хвост! В какое наказание досталась боевому генералу такая низкая служба?

И дурак, что поддался уговорам Гучкова, не подал в отставку ещё перед Пасхой. И дурак, что не ушёл сразу после 21 апреля. Самый был верный момент, после всех этих наглостей Исполнительного Комитета.

Да он, мрачнее ночи, и подал прошение на ночном заседании правительства, когда уже весь бунт улёгся. Пусть разваливают гарнизон – без него. Но правительство – не приняло, и министры успокаивали Корнилова, что Исполнительный Комитет конечно имел в виду не право Командующего выводить войска, а против вызова войск отдельными людьми и группами.

И хотя Корнилов уже на две сажени в землю видел под этим Исполнительным Комитетом – но не мог до последнего препираться с министрами, дал себя уговорить. Может быть, удастся, что та шайка возьмёт назад заявление о «семи диктаторах».

Этого – не сделали. Но опубликовал-таки Исполнительный Комитет длинное путаное объяснение, что он, Комитет, не хотел, чтобы злоупотребляли именем командующего, – и вот почему, в полном согласии с командующим, предложил воинским частям не выходить из казарм без письменного уведомления ИК. И тогда-де командующий сам отменил свой приказ о выводе войск. А вообще, в целях взаимодействия и контакта, к генералу Корнилову, с его согласия, посланы от ИК постоянные комиссары в штаб Округа. (Посмотреть на тех «комиссаров»!..)

А Временное правительство опубликовало объяснение ещё и от себя: что да, услышав опасения Исполнительного Комитета, Корнилов сам попросил прислать к нему представителей и сам отменил вывод войск. И правительство считает нужным заявить, что власть Командующего остаётся в полной силе и распоряжается войсковыми частями только он.

Так натягивали с двух сторон шкурку на кисель, хотя всем был наглядно ясен позор генерала. «Семь диктаторов» – не были отменены, и непонятно, зачем при них оставался Командующий.

Теперь, ещё раз пробуя силы, отдал приказ: каждому запасному батальону отправить не меньше двух маршевых рот. Посмотрим.

А тут, на счастье, в ночь на 23-е лужский Совет донёс, что над Лугой прошёл цеппелин (кому-то померещилось жужжание, световые сигналы) – и движется в сторону Петрограда. Корнилов воспользовался этой паникой, распорядился принять по столице строжайшие меры предосторожности, готовность противоаэропланных батарей, увеличить число прожекторов и наблюдательных постов, и связал угрозу со своим приказом о переформировании гарнизона в Петроградскую армию. (Гучков кой-как дал согласие.) Правда, Алексеев вот недавно заявил в интервью, что угрозы Петрограду никакой нет. Зря. Корнилов истолковал по-своему: всё зависит от соотношения флотов, если наш флот не сумеет препятствовать немецкому – они высадят десант в обход наших сухопутных войск. И тут-то пришёл первый из обещанных комиссаров Совета, какой-то поддельный солдат адвокатишка Сомов, – и передал, что Исполнительный Комитет считает проект генерала о создании Петроградской армии – нарушением прав Исполнительного Комитета! (Совсем ошалели! – а где ж эту Петроградскую армию и выгрели, если не под задницей Исполнительного Комитета? Они ж и придумали первые!) И вот ещё что запретил: командировка петроградских частей в другие пункты Округа, как стал делать Корнилов, есть «распыление революционных сил», отменить.

И Корнилов – дёрнулся к Гучкову третий раз за отчислением с этого проклятого места. И третий раз тот уговорил подождать.

А подождать – значит делать каждодневные дела. Посещать в Зимнем дворце Братиану с его начальником румынского генштаба, подбодрять их. На забаву этому же Братиану с его дармоглядами устраивать совсем ненужные и мучительные для солдат и для себя парады – Петроградского полка близ Троице-Измайловского собора и казаков в конном строю близ Воскресенского.

Уже не для парада, а для полезного смысла решил Корнилов посетить те полки, какие самочинно вышли с оружием 20 апреля. Начал со 180-го полка на Васильевском острове. Как будто – там даже возобновились занятия, продолжения бунта нет. Построил их на казарменном дворе. Произнёс маленькую речь: не забывать о своих товарищах на фронте, им нужна поддержка маршевыми ротами, надо учиться; самое прискорбное – стрельба на улицах, кому она была нужна? любящие родину – не могут толкать её в пропасть. И закончил: «ура» Временному правительству. «Ура» – отозвались, но тут же стали кричать: а Совету? И пришлось добавлять «ура» в честь Совета. Ответили – дружней.

Вчера вечером позвали Корнилова на Калашниковскую биржу – митинг в пользу наших военнопленных. Корнилов не мог отказать. Ко всей его долгой, но и однообразной военной службе – отдельно приставилось, сторонним горьким омутом, ни на что не похожее военнопленство. Был Корнилов генерал и остался генерал, но военнопленный – это был его особый долг и рок, уже нестираемый. Тот митинг был – для сбора средств на военнопленных. Рассказывали сестры, ездившие в Германию, и наши солдаты, воротившиеся инвалиды или бежавшие, рассказывали, что и сам Корнилов знал, чего и не знал. Скверно одетые, голодные, на самых тяжких работах, и даже по 16 часов в день, с 5 утра до поздней ночи. Ходят как тени, грызут ремни, голенища, опорки, выпрашивают подачки у англичан и французов. За отказ работать на рытье окопов – расстрел каждого десятого.

И одна сестра: «Жалко, не пришли сюда те, кто предлагают брататься с немцем. Говорят – протянем руку германцу, никто не сказал: протянем нашему военнопленному». И все годы войны у нас о военнопленных старались молчать – ни публичных сборов для них, посылают одни родственники, а посылка – одна в 4 месяца.