Красное колесо. Узел 4. Апрель Семнадцатого. Книга 2 - Александр Солженицын

Один из таких удивительных споров был вчера – вокруг крестьянства. Хотя, правда, Ленартович мог тут чего-то и не понять, ибо никогда над крестьянством голову не ломал. Прежде того Ленин уже не раз объявил крестьянство и шовинистическим, и нашим врагом, и что оно вместе с капиталистами, повернуло к империализму, наживается на войне и угнетении малых народов, непозволительно для пролетарской партии возлагать надежды на общность интересов с крестьянством. Но теперь он ничего этого не упоминал, а ставил доклад, как правильно решить аграрный вопрос в России, выражая интересы крестьян. Мол, давнее требование крестьянства, отражённое во многих петициях и приговорах: чтобы вся земля отошла к государству, то есть национализация, – чего не понимают ни эсеры, ни меньшевики. Мы не смотрим так, что крестьяне имеют мало земли и им надо добавить её, это слишком ходячий взгляд. Дело не в том, мало у крестьян земли или вовсе нет: долой крепостничество! – вот постановка вопроса с точки зрения революционной классовой борьбы и самих крестьян. Национализация земель в России является необходимой и неизбежной, и в этом направлении мы и должны развить революционную энергию вопреки возражениям, что национализация сводит крестьянство на роль арендатора земли у государства и ещё будто бы предполагает гигантский чиновничий аппарат.

Ленину взялся упорно возражать Ангарский. Что у крестьян никакой идеи национализации не было и нет, он свидетельствует об этом как долго работавший в деревне. Что все те петиции и приговоры, на которые Ленин ссылается, составлялись вовсе не крестьянами, а идеологами-интеллигентами. Что – нет большего собственника, чем крестьянин, и потому он массами валил из общины, когда разрешили выход на отруба, и теперь хочет не национализации вовсе, а укрепить и расширить свою собственность.

И это показалось – гораздо убедительней.

Но Ленин, нисколько не смутясь, вскочил отвечать, сверля укрытыми глазами, быстро поворачивая голову и ещё быстрей двигая руками. Что он не имел в виду, что крестьяне имеют идею национализации, идеи такой у них нет, – но крестьянин инстинктивно говорит, что земля – божья, это создаёт материальную основу национализации. Крестьяне знают мировое положение с хлебными ценами. Крестьянин, да, хочет быть собственником, но на земле, разгороженной по-новому. Вот почему национализация есть закон, выражающий волю народа.

И хотя Ленин не объяснил, как это ведает крестьянин о мировых хлебных ценах, – возражения Ангарского тут же были отклонены решительным голосованием, без прений.

И Саша уже начал сомневаться: нет ли у Ленина какой-то алогичной таинственной силы воздействия? Не из чего бы всем сплошь и сразу быть покорёнными его доводами. Или, может быть, большевиков так мало, что они боятся ещё далее разрозниться?

И подумал Саша: если был бы делегатом – разве стал бы он от этого хуже видеть перекидчивость ленинских построений? Стал бы послушно голосовать?

Но в этом общем стремлении к единству – была сила, не свойственная другим партиям. Сила быстрого дела вместо нескончаемых рассуждений.

Конференция распределилась неравномерно: заседали пять дней, а все решения сгустились на последний вечер сегодня, в субботу, когда уже и часть делегатов уехала.

На некоторые доклады вместо Ленина выходил Зиновьев, его точное эхо. А сегодня по национальному вопросу докладывал Сталин. Этот справлялся заметно хуже Зиновьева: видно, что старался следовать указанному, вычитывал готовую резолюцию, но без зиновьевского напора, и голос тише, не слишком уверенно получалось, очень уж скромен. И что-то в нём вызывает насмешку, манера ли важно высказывать проходные вещи как своё открытие: «нет национального гнёта в Швейцарии, Швейцария приближается к демократическому обществу». А суть доклада была самая простая, неоспоримая: что нации, которые захотят отделиться, имеют на то право, хотя партии пролетариата остаётся агитировать иногда за отделение, а иногда против. Так, лично он, Сталин, против отделения Закавказья или татар, да думает, что и 9/10 народностей не захотят от России отделиться. И спорил против Бунда, что нельзя искусственно стягивать людей в нации.

И Саша, пожалуй, не видел в том ошибки. И весь объём национального вопроса не казался ему ни спорным, ни трудным.

Но кого-то он очень задевал. Тут же, вслед, с контрдокладом выступил низенький суетливый Пятаков, недавно из Европы, но уже побывал и в Киеве. Он был остро наточен на теоретические формулировки, на то, как думают и мыслят десятки разных социалистических умов в Европе. А сборная мысль его была та, что национальные чувства только отвлекают пролетарские партии и целые народы от задач классового освобождения, что независимость наций – устарелый отживший момент, она никому не нужна, да и совершенно невозможна: ведь между буржуа и пролетариатом исчезают последние остатки взаимопонимания. И если польская буржуазия потребует отделения Польши, – то мы не посчитаемся и с польским большинством и не дадим отделяться. С точки зрения классового расчленения общества, Сталин ставит вопрос метафизически: надо считаться с волей класса, а не нации, борьба за национальное государство в настоящее время есть борьба реакционная, «право наций на самоопределение» уже теряет реальную почву под ногами, это безсодержательное право, осуществлять его – вредно. И так мы в Киеве отвечаем социал-демократам Украины: мы держим курс на мировую революцию! Лозунг современности: прочь всякие границы!

Послушал Саша – а хорошо! В этом действительно была широта и высота замысла, дыхание Будущего. И правда так? Конечно, нации будут отмирать, и не жалко. Человечество должно быть единослитным.

Но Ленин вскочил раздражённо, он, видимо, считал, что Сталин его точку зрения замямлил и провалил. С редким у него волнением Ленин показал себе на горло: вот где у нас сидит этот национальный вопрос. А поляки? – нет народа, который был бы так пропитан ненавистью к москалям, весь свет гори огнём, лишь бы была свободна Польша. Конечно, в большинстве государств Европы национальный вопрос давным-давно решён. А нам в России стать на позицию шовинизма была бы чудовищная ошибка. Чтобы спасти социализм – приходится бороться против бешеного, больного национализма. Но у Пятакова страшная каша и путаница: мы стоим за необходимость государства, а государство предполагает границы. Мы, конечно, за централизацию и против мещанского идеала федерации. Мы к сепаратистскому движению равнодушны, нейтральны, но не можем прибегнуть к насилию, чтобы помешать свободе народов. А если украинцы увидят, что у нас республика Советов, – то они и сами не захотят отделяться.

И это был единственный момент конференции, где она не покорилась Ленину сразу, а нашёлся сильный отпор. Сперва – от долговязого, присогнутого и угрюмого Дзержинского, – удивительно серьёзно у него звучали те самые мысли, с которыми Пятаков прыгал как петушок. Что такое нация? разве это нечто единое? Если существует воля нации, то она может проявиться только при социалистическом строе. Польский и все другие сепаратизмы – реакционные движения. Товарищ Ленин поддерживает польский и украинский национализмы – и тем ослабляет пролетариат России. Мы – против права какой-либо нации на самоопределение!

И ещё Махарадзе за ним: а если нация, отделясь, захочет у себя установить монархический образ правления? – не можем же мы это разрешить! Обещать теперь независимость и Украине, и татарам, и грузинам, – у нас будет столпотворение!

Последний вечер, а прения затягивались безнадёжно. Полез Зиновьев повторять Ленина, потом Пятаков отвечать Зиновьеву, и расхрабрившийся Сталин отвечать Пятакову.

Оппозиция предлагала: хоть и подождать, не выносить никакого решения. Но по тому же неуклонному, невыясненному закону точка зрения Ленина победила в четырёхкратном перевесе. Три недели назад отвергнутый собственной партией – он уже вот уверенно вёл её, и партия была наглядно едина.

Сильное впечатление.

А голосование это совершилось только к часу ночи, а затем следовало ещё – положение в Интернационале и повторный доклад Ленина с резолюцией о текущем моменте, где опять он победил, как хотел.

Ещё же в этот вечер выбирали ЦК. Выбрали 9 человек – и кого же (Дзержинский сам себя отвёл по болезни): Ленина, Зиновьева, а на третьем месте выше Каменева – Сталин, каким образом этот простофиля собрал столько голосов? А Шляпников – исчез, как смыло с горизонта. Вошёл, конечно, громкоголосый Ногин, беззвучная тень Свердлов, а из кронштадтских – Смилга.

От Кронштадта дышало уверенное большевицкое будущее. Оттуда был ещё мичман Федя Ильин – «Родион Раскольников», да отчаянный Соломон Рошаль, – Саша с этими молодыми легко и охотно сошёлся.

Уже в три часа ночи, перед рассветом, поднялись в заключение петь «Интернационал». Саша не только знал слова и пел с огнём – он испытывал шевеление в корнях волос.