Если честно - Майкл Левитон

даже представлял ее другим как будущую мать его внуков. Как-то раз он прямо спросил у нее, не смущают ли ее его обильные похвалы.

Постепенно узнавая нас все лучше и лучше, Ева начала утомлять меня постоянными интерпретациями наших слов и поисками скрытого в них смысла. После того второго года она стала единственным человеком, достаточно близким, чтобы хорошо нас понимать, но при этом достаточно далеким от нас, чтобы иметь возможность трезво оценивать нас со стороны; словом, настоящим экспертом в области наших семейных взаимоотношений.

Однако теперь каждый раз, когда я чем-то злил ее, она принималась честно говорить мне о своих мыслях и чувствах, но уже с привлечением семейных проблем и психологии, подобно настоящему психологу, только со злостью.

– Твой отец не признавал твоих чувств, когда ты был ребенком, и не давал тебе нормально злиться. И в результате теперь ты ведешь себя так, словно считаешь чувства окружающих дурацкими и ненужными. А это вовсе не так!

– Ты не можешь играть роль моего психолога, когда злишься! – отвечал я. – Это прямо противоречит смыслу сеансов психотерапии!

Когда ей не удавалось меня переубедить[70], я просто говорил, что мне жаль, что у нас возникли разногласия.

– Ты просто феноменально отвратительно извиняешься, – отвечала она на это.

– Не соглашаться друг с другом – это нормально! Нам вовсе не обязательно соглашаться по любому поводу, – говорил я ей. – Это все равно что тебе обижаться на мою нелюбовь к кокосам!

Да, с течением времени я выработал собственную вариацию «шоколадной защиты».

– Если я должен извиняться за те или иные свои убеждения, которых ты не разделяешь, то почему это не работает в обратную сторону, скажи мне?

В тех случаях, когда ее аргументы все же доходили до меня, я говорил:

– Ладно, я понял. Ты права. Ты заставила меня передумать. Спасибо, что потратила столько времени и сил на то, чтобы все мне объяснить. И прости, что тебе пришлось всем этим заниматься. Больше не повторится.

Но моими извинениями такие споры и ссоры никогда не заканчивались.

– Твои извинения звучат еще хуже, когда они искренни, – говорила она. – Как будто фактологическую ошибку в тексте исправляешь!

Мы ссорились все чаще и чаще. Я стал называть это «несовместимостью мировоззрений».

– Ты считаешь, будто имеешь право требовать, чтобы я изменился и стал таким, как тебе нравится, – сказал я ей как-то. – Значит ли это, что я имею право требовать от тебя того же? Могу я требовать от тебя большей терпимости?

Ева сузила глаза, а затем смягчилась.

– Ты ведь считаешь, что нельзя просить человека измениться, исходя из детского понимания, что твой собственный отец никогда не изменится.

– Что ж, – ответил нисколько не смягчившийся я, – отец, критикуя меня, хотя бы открыто говорил мне, что думал, и позволял мне делать выводы и принимать решения самому. Ты же критикуешь меня точно так же, но при этом ведешь себя так, словно я сам обязан каким-то образом угадать, каким тебе хочется меня видеть, и стать таким. Это гораздо более жестоко, чем то, что делал отец.

– Я совсем не похожа на твоего отца, – внезапно пошутила Ева. – Это ты на него похож!

Я поддержал шутку.

– Нет, это ты на него похожа!

С Евой никогда нельзя было предугадать, когда очередная ссора превратится в шутку, а шутка – в ссору. В итоге это все равно оставалось на ее усмотрение, но, надо сказать, что значительная часть наших ссор заканчивалась именно общим смехом.

Как-то раз Ева прервалась на полуслове посреди очередной нашей ссоры и сказала:

– О нет. Это что же, получается, кончилась наша беззаботная юность?

Мы оба прыснули.

– Кто вообще решил, что юность бывает беззаботной? – покачала головой Ева. – Все-таки тот, кто придумал это выражение, явно был не в своем уме[71].

А в другой раз прямо посреди приступа хохота, которым закончилась наша очередная ссора, Ева взяла и внезапно сумела выйти за пределы шаблона, прямо сказав мне о своих потребностях:

– Я знаю, что ты обо мне заботишься, ты просто своеобразно это показываешь. Просто было бы здорово, если бы ты иногда делал это более привычным мне способом.

Вскоре после этого, как-то раз вернувшись домой, я обнаружил на кровати написанное от руки письмо, в котором Ева сообщала, что уходит от меня. Хоть я и знал, что рано или поздно этот день придет, знал еще тогда, три с половиной года назад, когда мы только начали встречаться, я все равно опустился на кровать, всхлипывая, и перечитал это письмо еще раз десять. В нем она писала обо всем, через что мы с ней прошли рука об руку, с невероятной теплотой и даже некоторой ностальгией по уже ушедшей эпохе. Меня утешало хотя бы то, что мы расстались мирно и без ненависти, в отличие от большинства таких пар. Я надеялся, что мы с ней сможем остаться друзьями, что мне удастся удержать ее хоть в этом качестве в своей жизни. Я понимал и принимал ее решение, и мне хотелось попрощаться с ней достойно, показать, что не держу на нее зла и знаю, в чем я был неправ, и надеюсь сделать выводы из своих ошибок.

Я думал о словах Евы на тему выказывания ей заботы так, как ей привычнее. Как-то она упоминала, что любит цветы. Я тогда выдал типично отцовскую обличительную тираду на тему того, сколь смешны социальные стереотипы, связанные с цветами, свечами и всем прочим, что считается общепринято романтичным. Я смеялся над тем, сколь большое значение общество придает вещам, которые легко продаются, покупаются и вручаются порой просто так, из прихоти, а не из истинного чувства, и которые не способны подчеркнуть личность человека и характер отношений.

– Правда? – ответила мне тогда Ева. – Тогда перечисли мне все особенное, личное и романтичное, что твой отец дарил твоей маме вместо цветов.

Я признал, что никогда не был свидетелем каких-либо проявлений романтики по отношению к маме с его стороны.

– У меня все, – кивнула тогда Ева. Так что теперь я решил купить ей цветов, зная, что она наверняка поймет истинное значение этого жеста.

Я отправился в цветочный магазин и уже там, слегка подмерзая на поддерживаемом в помещении влажном холоде и путаясь в мощных запахах, сменявших друг друга, едва я делал шаг в сторону или поворачивал голову, я осознал, что понятия не имею, какие именно цветы нравились Еве. Она не один год регулярно покупала цветы и ставила их в вазы в нашей квартире, но я никогда к ним не приглядывался и не спрашивал их названий. Мне казалось, что я хорошо знал ее, потому что слушал ее рассказы о себе, о многом спрашивал ее мнения и мог перечислить ее любимые фильмы и песни, но лишь тогда, стоя в цветочном магазине,