Век Просвещения - Петр Олегович Ильинский

Могут, запросто могут правду вывернуть, кривду выбелить, все в голове перемешать да на ноги поставить. Потому еще раз повторю: не лезь на рожон, не ищи опасного. Да и сами они, – вздохнул отец Иннокентий, – тех, кто в церковь православную добронравно ходит, а поперед того, ей ревностно, в меру возможностей своих, – опять перекрестился, – служит, почитают анафеме преданными. И иметь с ними дело будут только по великой жизненной надобности, а после – моются да постом очищаются, словно за непотребное подержались».

Да, вот это была загадка из самых аховых. И закон перемененный государев поразил Еремку, и отца Иннокентия обоюдоострое заключение, а пуще всего – быстрота его поразила, с какой работали давешние мужики, сила грибошная, с которой выперли из-под земли опрятные малые домики, пустошь не то чтобы обжившие, но чрезмерным образом перелопатившие. И стало Еремку с того дня тянуть обратно на знакомую дорогу, начал он себе выдумывать дела да заботы, чтобы почти каждый день – ну кроме воскресения да великих праздников – мимо той слободки прочапать, вокруг ненароком поглядеть да и приметить какую вещь странновыпертую, необычностью отдающую. Соблазн ли то был – нет, ведь не делал он ничего, на рожон, как приказано, не лез, а смотрел только, правда, неотрывно смотрел. Вот еще что понять не мог Еремка – как тянули эти люди земную лямку допрежь нового указа царского, как жили под страхом жестокого гнева государева, как дерзнули поперек монаршей воли пойти, как осмелились в скверне нецерковной пребывать без молитвы и исповеди, и детей зачинать, самого Господа Бога не боясь, во всем Ему переча словом и делом.

И тут сразу получалась еще одна затыка, чуть не самая муторная. Не был Еремка особенно учен, но знал, когда изнывало у него между ног жарким потом – значит, близко, совсем близко подошло плотское окаянство, кара первородная и не каждый раз прощаемая. Нет человеку от той чесотки спасения. Что по слободе, что на Суконном дворе шла жизнь прыткая – чай, то не обитель со старцами древними, святыми и бесплотными. Где парша и бархат, затхлая вонь и монета звонкая, там не до книжной премудрости. Мужики и бабы, начальство да охрана – все сплеталось в один жирный клубок, хрустело и чавкало, за одной страстью другая притягивалась. Видывал Еремка и насилие жадное, и бичевание мускулистое, и воровство ловкое, и костоломство буйное, не оком, нюхом чуял уже, что почем – где грязь, а где благодать. И благодать-то редко прорезывалась, ох редко. Чаще – вши, да пот и мерзость людская, да злоба тугая, молчаливая, что, как нарыв гнойный, своего часа ждет, и либо самого убьет, либо прорвется – и тогда берегись, кто рядом окажется. Так вот, не несло духом греховным и лютостью темной от той слободки малой, не пахло паленым, аспидным. А должно бы, должно бы. Как иначе? Что и говорить, невиданное было дело, незнаемое, иной бы сказал – прельстительное, и думал о том Еремка часто, как только плоть его немощная утихомиривалась и на иной, еще более прельстительный предмет его пустопорожние мысли не оттягивала.

12. Пик карьеры (самая середина второй тетради)

Да, я был горд – вокруг меня вертелся мир, и я им даже немного управлял. Отбирал, сортировал, прикидывал, какие из сообщаемых в посольство сведений могут выставить меня в лучшем свете. Воистину, я становился политиком и играл сразу на нескольких столах. И знал, что начальство миссии также жонглирует донесениями, поэтому отнюдь не все петербургские новости своевременно дойдут до Версаля. А некоторые не дойдут вообще.

Но ничто не стоит на месте. Постепенно в моей копилке слухов набиралось все больше странностей, и главной из них была та, что русские не любили своего императора. И не столь уж сильно скрывали это, по крайней мере от меня, доктора и иностранца, вряд склонного при первой возможности строчить донос в тайную полицию (что, как я понял за время жизни в гарнизоне, является одним из любимейших занятий русского карьериста). Возможно, их языки развязались и оттого, что император недавно приказал распустить этот, необходимый любой державе департамент. Действие, что и говорить, весьма сомнительного достоинства.

Я прекрасно знал, насколько русские опасаются ареста по обвинению в государственном преступлении, и какая малость может стать тому причиной. При этом корень зла был в том, что дальнейшее судебное производство шло негласно, безо всякого участия каких-либо юридических инстанций, и люди никогда не могли понять, почему одного обвиняемого в скором времени выпускают из крепости, а другого секут кнутом и ссылают в далекую северную деревню. Логично было заключить, что следствие производилось разумно и что невиновных оправдывали, но ведь никто не знал этого наверняка! Правда, в царствование покойной императрицы нравы заметно смягчились, но страх перед тайной службой оставался у русских в крови. Впрочем, как раз поэтому службу эту нельзя было отменять – не оттого ли подданные императора так страшились ее, что многие из них взаправду носили в себе преступные замыслы против высшей власти? В самом деле, представьте себе государство, не имеющее каких-либо секретных комитетов, специальных палат, занятых расследованием дел, связанных с возможными делинквенциями такого рода – долго ли оно простоит?

Сперва я полагал, что мне придется применить немалые усилия, дабы разговорить своих пациентов и что услышать от них какие-либо нелицеприятные или хотя бы не официальные суждения будет почти невозможно – ведь в столицах так мало верных друзей и дверей, непроницаемых для шпионов. Каково же было мое удивление – иногда пациент начинал говорить на политические темы даже во время предварительного осмотра, сразу, как только убеждался в том, что я в достаточной мере могу его понять. Нет, это случилось не в единый миг, но уже ранней весной я ощутил решительную перемену в настроении своих клиентов, до того обходивших подобные предметы осторожным молчанием. И правильно: ведь если донесут, то по головке не погладят, даже если петь начальству осанну, а если не донесут, то подумают, что ты сам и есть доносчик.

И вот на меня хлынул все усиливавшийся поток политической грязи. Никто не таился – наоборот, казалось, будто мои собеседники соревнуются друг с другом в крамоле, не боясь ареста, следствия и строгой кары. И это были русские – послушнейший и оттого наиболее азиатский из народов Европы. Никаких сомнений – благонамеренные горожане на глазах становились государственными преступниками! Контраст с привычным отношением к властям – молчаливым и подобострастным одновременно – был столь разителен, что я поначалу грешил на не до конца упраздненную тайную полицию, направившую ко мне выводок дешевых провокаторов, но вскоре от этой мысли пришлось отказаться: