Век Просвещения - Петр Олегович Ильинский

в котором извещал о своем приезде в столицу и намерении открыть в городе практику. Также я испрашивал, нет ли возможности посодействовать мне в получении какой-либо казенной должности, и выражал желание исправно служить в любом качестве. На скорый ответ я не надеялся, однако дал возможность патрону при каждом удобном случае упоминать о том, что я желаю вновь поступить на русскую службу, теперь уже как штатский доктор. После этого пациенты смотрели на меня с одобрением и выражали свое полнейшее расположение. Здесь я всегда не забывал упомянуть о перипетиях моей воинской карьеры и участии в знаменитом сражении с прусским королем.

Через два месяца у меня была уже немалая клиентура, которая поставляла в посольство разнообразные известия самой широкой степени правдивости. Если выразиться точнее, то столичные слухи стекались ко мне отовсюду. Казалось, многие из пациентов вызывали меня к себе не для того, чтобы лечиться, а с одной единственной целью – выговориться. Выговориться и закончить свои невообразимо растерянные тирады немым вопросом, на который я также предпочитал отвечать без слов. Здесь нельзя не сказать, что за это время в России произошло множество небывалого и неслыханного, вызвавшего всеобщие толки и обсуждения.

8. Новое царствование (буквы чуть танцуют, большие промежутки между абзацами)

Мама моя, мама родная, что же такое? Всеблагая Богородица, помилуй нас, конечно, завсегда помилуй, но главным образом вразуми! Направь и выведи, освети, спаси и убереги. Потому как самому понять это все невозможно и умишком хлипким человечьим охватить – выше урожденного моего таланта. В какую сторону ни поверни – не состраивается мозаика греческая, сыпаться изволит, прямо как мозговая крошка под мясницким ножом. Больно мне, больно, пресвятая заступница, исцели, будь добренькая, избавь от головного верчения!

Только успели все удивиться поведению государеву при похоронах его дражайшей новопреставленной тетушки – козлом скакал, вперед и взад от процессии скорбной забегал, языки вкруг себя показывал, – как пошли слухи о подписании и издании указов удивительных и невмочных. Кто вдруг говорит: теперь войне конец. Через два дни уясняется: и вправду – конец, послан к королю гордый гонец с грамотой о мирных делах и полной дружбе. Вроде хорошо: мир, слава тебе, утомились враждовать да постреливать, ожидать с моря нападения дерзкого. Но вроде, по тому миру ни казне нашей, ни державе ничего причитаться не будет. Зачем тогда, спрашивается, воевали мы годы долгие, зачем горемычно мучились, отчего изводили армию и людишек малых?

Не успели отдышаться – другое известие, не слабее первого. Дескать, именным повелением помилованы очень многие, и в первую очередь, значит, преступники вчерашние и позавчерашние, злонамеренники аспидные, все изменники, что за прошедшие блаженной памяти царствования не по своей воле отправились в разные дали, в том числе совершенно неведомые. Вправду, проходит месяц – и поехали печальники, сначала малым ручейком, из ближней ссылки, а за ними прочие, без остатка. И единым строем приняты с почтением, ордена старые не скрываясь носят, прежнее имущество им частями возвернуто, а частями разрешено им – вникни-ка! – ходить по частным домам, выясняя, нет ли здесь в наличии какой картины писаной али ендовы литой, или чего еще, много лет назад законно конфискованного и столь же законно проданного и приобретенного.

Вслед за этим немалым потрясением совсем ни к селу, ни к городу оглашается со всею торжественностью еще один, впрочем, давно пылившийся в правительствующем сенате указ – об отписании владений монастырских на полные государевы нужды. А уж он-то, указ миленький, сколько своего часа ждал, и ведь все нелицемерно согласны были – пропадает земля, стоит неустроенная, а каковы выгоды могут быть и казне, и всяким отдельным лицам. Но все же побаивались – вдруг обвинят в вероотступничестве? Вдруг пойдут по народу толки, что на престоле великом сидит даже и не скажу кто, а в прислужниках у него ходят, ну, сами понимаете. И точно – сразу же понеслись по предместьям да казармам слухи: дескать, к православному нашему исповеданию склонность в вышних сферах недостатняя.

Далее происходит загадочное: издают пространный указ о вольности, рескрипт велеречивый и породистый, о котором уже тридцать лет как толковали, когда громко, а иногда шепотом. Читаешь – ничего не понять. По нелегкому разбору получается, что все законы Преобразователевы, все его, отца отечества, тщания – приучить нашего брата не о себе, кровиночке, на печи раздумывать, а во всеобщем государственном деле непременно участвовать – будто все они посылаются, прости Господи, псу под… Теперь хочешь – служи, а не хочешь – ступай на лавку и дремли без просыпу, никому до тебя дела нетути. Нехорошие пошли от этого думки, прямо сказать, нехорошие, лучше их при себе держать, язык вовремя прикусывая и губы сжимая плотно.

Уже этого бы для первого месячишки с гаком хватило бы – закачаешься, да тут еще привалило, сыплются ворохом подписанные и печатями обвешанные. И ведь знали – лежат разные документы в высоких кабинетах, ждут своего часа, работают над ними важные комиссии, но сказал бы кто, что их начнут выпускать, и не в очередь, а скопом, как собак злобных на нашу душеньку онемелую! Мы бы этого заразу заглушили, затоптали и на весь мир высмеяли. Любое узаконение – вещь сложная и обоюдоострая, требует многостороннего обсуждения, частого отклада в сторону, временного забвения и приведения в полный эквилибр, тут несколькими годами редко когда обойдешься.

Вместо этого – новая сюрприза. Только успели выдохнуть и закручиниться, головой заболеть и слегка отлежаться – нате! – своеручно изволит его императорское величество полным макаром упразднить свою же собственную Тайную канцелярию и предать забвению все сыскные дела прежнего царствования. Запрещает произносить «Слово и дело» и велит сходные изветы впредь расследовать на новый манер и об умыслах в преступлении против властей доносить в ближнее судебное место. Ах ты, злодейство – а кто же государство теперь спасать будет, кто вредоумышленников на чистую воду выведет, кто допрос проведет по полной строгости да с должной умелостью? Тяжко нам станет, ой тяжко.

Даже вдруг обидно стало – а для чего ты, Василий Гаврилович, мил свет, так трясешься и маешься, разными секретами скрываешь рукопись свою потаенную, а иные словеса и запечатлеть боишься? Про себя думаешь, а бумаге не доверяешь. От кого ж ноне хорониться, зачем страданием душу изводить? Таперича в такой писанине никакой страшной опасности нет – на дыбу не повлекут, кнутиком не пригладят. А потом долистал до конца – и аж вздохнул облегченно: нет, по-прежнему прятаться надобно, и хоть не всякому навету по нынешнему дню поверят, а за правду запросто притянут.

Даже радостно стало, будто понял что. Получается, это перекур нагрянул, а не тормашка к небу задралась, называется по-нашему: полная смена