Век Просвещения - Петр Олегович Ильинский

одинаковые сентенции неслись от зажиточных купцов, мелких чиновников и даже сановников средней руки. Многие не понижали голоса, употребляя самые громкие имена, сплетничали, не заботясь о правдоподобности, и со смаком травили анекдоты, в которых, даже на самый снисходительный взгляд, не было ни грана истины. И ни в одном из рассказов – вне зависимости от степени их правдивости – не было ничего, могущего выставить императора в выгодном свете.

Петербуржцы отчаянно, не побоюсь этого слова, фрондировали! Пытались перещеголять друг друга в смелости, наглости, жалобах на действия правительства. И это в большинстве своем вчерашние и нынешние полуварвары, не раз терпевшие ужаснейших и жесточайших деспотов-самодуров! Милый, безвредный, к тому же, по слухам, любивший немного выпить и со свистом прокатиться по городу молодой монарх вызывал непонятную волну глухой злобы. Ему ставили в упрек перемену военной формы, переименование полков, жажду новой войны, малое уважение к здешней вере и непременное желание командовать тушением пожаров.

В последнем была доля правды. Недавно в столице действительно сгорел богатый дом и примыкавшая к нему церковь, несмотря на то, что император лично прибыл на пожарище. Совершенно случайно я оказался тому свидетелем: проходя по соседству, затесался в толпу и неожиданно оказался вытолкнут в первые ряды, когда требовательные голоса стали кричать: «Доктора! Доктора!» Не желая умалчивать о своем ремесле и немного стыдясь собственного любопытства, я сделал несколько шагов вперед, поклонился в сторону фыркающих лошадей и звеневших шпор, поднял взгляд и неожиданно узрел властителя величайшей империи мира. Тонкие и резкие черты его лица преломлялись в свете факелов. «Кто таков?» – отрывисто спросил он, продолжая сдерживать гарцующего жеребца, и, не слушая ответа, указал рукой в сторону, тут же сорвавшись с места. Я почел разумным немедля устремиться в обозначенном направлении, хоть за мной и никто не следил, и скоро наткнулся на небольшую группу погорельцев, впрочем, не требовавших особой помощи. Его величество разъезжал по пепелищу вплоть до утра, отдавая, как говорили, быстрые и противоречивые распоряжения. Увы, в тот раз удача ему не сопутствовала. Замечу однако, что вслед за этим последовал весьма разумный именной указ, запрещающий строение деревянных домов на южной стороне реки, предписывающий наличие и отменное содержание колодцев с водой во всех дворах города и обязывающий возводить каменные строения на месте сгоревших бревенчатых зданий.

И что же? Все мои знакомые русские были в единодушном негодовании от того, что им предписывают непомерные расходы, ничего не предлагая взамен. К тому же выкопать колодцы им приказали в двухнедельный срок, под угрозой значительного штрафа. И пораздумав, я вынужден был с согласиться с недовольными, хотя бы отчасти. Тушение пожаров есть обязанность государства, и оно должно само принимать к этому известные меры. Например, взять на казну расходы по рытью и облицовке колодцев, хотя бы частично, или как-либо еще показать подданным, что законы о борьбе с огнем выпускаются для их же пользы и что государство принимает в этих заботах посильное участие.

Истинно было и то, что многие приближенные императора, вывезенные или выписанные им со своей родины, ходили к пышным церковным службам в лютеранской церкви, что вызывало у моих пациентов почти нервический припадок, причиной которого было искреннее религиозное негодование. Кажется, я еще не упоминал, что русским, исповедующим, как известно, греческое христианство в его очень древнем изводе, свойственна особенная ревность о своей вере. Выражается она, однако, главным образом, в строгой приверженности старинным обрядам, неизменным с давних времен и тщательно соблюдающимся, хотя, когда разговор в моем присутствии заходил на подобную тему, мало кто из них был просвещен на предмет сущности таинств или, тем более, сложных вопросов богословия. Напротив, русские очень подробно знают жизнь многочисленных святых, готовы часами пересказывать совершенные ими чудеса и почти все носят на теле или зашивают в костюм амулеты, имеющие отношение к их святому покровителю. Отступающих же от этих правил, будь то сам император, они непременно считают еретиками, и в этом вполне единодушны.

Подумать только, все это, ничуть не смущаясь, мои пациенты говорили мне, католику! Впрочем, я давно, еще живя в гарнизоне, разрешил своим русским сослуживцам обращаться ко мне на здешний лад, используя искаженную, но для них более привычную форму моего имени. Возможно, поэтому они, в силу какой-то странной аберрации сознания, принимали меня за своего, несмотря на мою не очень чистую речь и очевидный иноземный акцент. Почему-то я им казался ближе, чем их собственный император!

Градус недовольства и преступного злоязычия рос с каждым днем. Поначалу я отмахивался от слухов, клубившихся каким-то нездоровым, прямо-таки ядовитым роем, и уж во всяком случае не извещал посольство о беспрерывном lesemajesté моих пациентов. И еще несколько недель, с некоторой растерянностью следя за накипавшим валом корявой ненависти, не понимал, нужно ли мне что-либо предпринять. И каким весом обладают эти, как ни говори, частные мнения, не предаю ли я им такую важность только потому, что они льются на меня каждый день? Не рассеется ли это поветрие безо всякого следа, особенно если власти примут даже самые минимальные меры?

Где-то в середине мая мой бывший патрон с помощью условленного и несколько раз настойчиво повторенного знака вызвал меня на экстренное свидание. Скажу по правде, я двинулся на него с чувством облегчения: только что, казалось, нащупавший под ногами верную почву, я теперь искренне нуждался в водительстве чужим опытом. Такое всеобщее неудовольствие – не явится ли оно причиной тому, что грядущая война за датский Шлезвиг может пойти насмарку, и дружба России с Пруссией окажется совсем недолговечной? Или император сумеет настоять на своем, как здесь обычно бывает?

Едучи по городу в экипаже, я невольно заметил, что все идет, как обычно, как заведено, и спросил себя: а не преувеличиваю ли я, не обманываюсь ли? Возможно, мой угол зрения исказился от того, что я в первый раз в жизни оказался столь приближен к русскому высшему свету? Ведь я о нем по-прежнему знаю слишком мало, а три-четыре месяца назад и вовсе не знал ничего. Мои гарнизонные сослуживцы, писари, санитары и слуги – люди совершенно иного коленкора. Почему я посчитал, что, пообщавшись с ними чуть более двух лет, я стал знатоком России? Она – теперь мне это ясно – совсем другая, и уж тем более она совсем другая здесь, в Петербурге. Но из этого ничего не следует, ибо русский обычай сильнее любой логики. Не исключаю, что они так же поносили старую императрицу, а еще раньше – и ее сиятельнейшего отца. Просто не хватило достаточно проницательного наблюдателя, чтобы уловить эту особенность туземного характера.