Дельцы.Том I. Книги I-III - Петр Дмитриевич Боборыкин

я вовсе не то хотѣлъ сказать, Антонъ Антонычъ. Коли у человѣка бѣлая горячка, гдѣ же ему толковать о журналѣ.

— Сначала навѣстите его, потомъ ужь и резонируйте. Онъ и въ бѣлой горячкѣ — мужъ совѣта.

— Идемъ, я очень радъ буду его видѣть.

Антонъ Антоновичъ поуспокоился и началъ одѣваться

— Что-же вы дѣлаете теперь? пишете, что-ли, что-нибудь? — спросилъ его Карповъ.

— Лапу сосу, валяюсь на кровати и этимъ самымъ занятіемъ опохмѣляюсь. Я до такой точки теперь дошелъ, что мнѣ и пить-то не хочется, стало у меня и побужденія никакого нѣтъ къ маранію бумаги.

— Вы лучше скажите, что вамъ негдѣ писать.

— Это все единственно… Ну, вотъ и я готов, ѣдемте.

Одѣваніе Антона Антоновича продолжалось всего какихъ-нибудь двѣ минуты. Вмѣсто полотняной, онъ носилъ фланелевую рубашку, безъ галстуха, панталоны перетягивалъ ремнемъ и запахивался въ сакъ-пальто, которое служило ему и верхнимъ, и нижнимъ одѣяніемъ.

— На Выборгскую! — крикнулъ онъ извощику, когда они вышли на улицу.

Сторговавшись за три гривенника, Антспъ Антоновичъ пригласилъ Карпова комическимъ жестомъ сѣсть на пролетку.

Тащились они адски-долго, и разговоръ у нихъ не клеился. Карповъ вспоминалъ, какъ онъ познакомился съ Ермолаевымъ, и спрашивалъ себя: дѣйствительно-ли съ этимъ человѣкомъ можно будетъ повести задуманный имъ критическій журналъ?

Познакомился онъ съ Ермолаевымъ въ ту эпоху своего шатанья по Петербургу, когда въ него начало забираться эстетическое народничапье. Одинъ университетскій товарищъ свелъ его съ кружкомъ, гдѣ Антонъ Антоновичъ Ермолаевъ былъ запѣвалой. Карповъ возъимѣлъ къ нему, сразу, большое почтеніе. Онъ призналъ въ немъ натуру, своеобразный пошибъ, смѣлость, новизну отношенія къ явленіямъ русской жизни и искусства. Въ его странномъ, спутанномъ, угловатомъ языкѣ онъ находилъ особую образность и силу. Въ его парадоксальныхъ выходкахъ онъ чуялъ новое слово… Безалаберность и безпутность Ермолаева тоже приходились Карпову по душѣ. Онъ по цѣлымъ днямъ хороводился съ нимъ и съ его пріятелями, такими же забулдыгами. Ермолаевъ, ругаясь и фыркая, сталъ пріятно щекотать тотъ литературный и художественный червячекъ, который хоронился въКарповѣ. Безпрестанно говорилъ онъ ему по поводу какой-нибудь статейки, написанной отъ нечего дѣлать:

— Неблагодарный и лѣнивый рабъ! Вы зарываете свой талантъ! Да у васъ анаѳемское чутье! Вы рождены съ пониманіемъ художественныхъ красотъ!

Или Карповъ прочтетъ ему, бывало, какое-нибудь стихотвореніе или монологъ, а онъ начнетъ кричать: — Шалопай вы атакой! Вамъ надо на сцену! Въ васъ живетъ духъ высокихъ лицедѣевъ.

Подъ эти возгласы и бранныя похвалы Карповъ питалъ въ сердцѣ своемъ особаго рода диллетантское тщеславіе. И только въ кружкѣ Ермолаева находилъ онъ отзывы своимъ взглядамъ на пустоту и призрачность всѣхъ тѣхъ затѣй, которымъ предаются убѣжденные люди, въ родѣ Борщова. Ему казалось, что Ермолаевъ «съ товарищи», пьянствуя, болтая и строча о вещахъ, считающихся вздоромъ людьми такъ называемаго «движенія», гораздо глубже понимаютъ жизнь, становятся выше мелкаго либеральничанья и филистерской благонамѣренности. Ихъ цинизмъ и добровольное юродство принималъ Карповъ за особый видъ протеста скучному, разсудочному, утилитарному направленію. Вечера и цѣлые дни проходили въ разборѣ, подробностей разныхъ художественныхъ вещей, именно тѣхъ, которыя кружкомъ были облюблены. Пересыпалось это взаимными похвалами и опредѣленіями пріятельскихъ талантовъ. Это куреніе оиміами сначала претило Карпову, но потомъ онъ къ нему примѣнился. Въ каждомъ изъ пріятелей Антона Антоновича онъ признавалъ если не талантъ, то культъ таланта, и это мирило его со всѣми ихъ дикими особенностями. Въ Антона же Антоновича онъ положительно вѣровалъ, и то настроеніе, въ которомъ онъ нашелъ Ермолаева, смущало его.

«Вдругъ какъ онъ въ самомъ дѣлѣ такъ заблажитъ, — думалъ Карповъ, — что совсѣмъ отъ рукъ отобьется? Съ кѣмъ же я тогда журналъ затѣю?»

Извощичья пролетка качала его неистово изъ стороны въ сторону. Подъ эту качку, мысли его направились больше и больше въ сторону самоосужденья.

«Экій я прохвостъ! — внутренно ругался онъ — ну, куда я лѣзу? Изъ-за какого чорта бьюсь! Одна дурацкая блажь, блажь бумлера, котерый не знаетъ, что ему дѣлать съ своимъ безпутствомъ!»

Ермолаевъ, покрытый шляпенкой, въ видѣ какого-то треуха, посвистывалъ и отъ времени до времени сплевывалъ. Карповъ началъ смотрѣть на него, и недовольство его стало полегоньку пропадать.

«А впрочемъ, — разсуждалъ онъ про себя, — занимательно будетъ, какъ это я съ этими народами стану дѣлать дѣло. Право, скучно не будетъ! Намъ, безпутнымъ сынамъ земли нашей, и слѣдуетъ мѣшать шутку съ сурьезомъ. Быть можетъ, въ этомъ-то и заключается самая суть…»

— Карповъ! — крикнулъ Антонъ Антоновичъ и прервалъ нить его обобщеній.

— Что, Антонъ Антонычъ?

— Вы теперь путаетесь съ кѣмъ-нибудь?

— Изъ женскаго пола?

— Да.

— Нѣтъ, ни съ кѣмъ.

— То-то.

Это «то-то» было произнесено многозначительно.

«Знаю, — подумалъ Карповъ, — что ты хочешь сказать. Коли у меня бабы нѣтъ, значитъ мнѣ какая-нибудь другая игрушка нужна. Что-жь! пожалуй, такъ и выходитъ. За какимъ чертомъ лѣзу я въ литературщики, въ редакторы, въ издатели? Смѣху подобно! Да мнѣ это черезъ два, три мѣсяца такъ пріѣстся, что я, пожалуй, мертвую запью!»

А пролетка продолжала качать и подбрасывать его. Антонъ Антоновичъ молчалъ и поплевывалъ. Переѣхали рѣку.

— Вотъ и прибыли въ юдоль недуговъ! — выговорилъ Антоновичъ.

ХII.

Пролетка въѣхала во дворъ казеннаго зданія и взяла направо. Она остановилась около длиннаго деревяннаго корпуса. Съ крылечка Карповъ, идя за Ермолаевымъ, вошелъ въ большую залу, имѣющую видъ аудиторіи, и потомъ очутился въ свѣтломъ корридорѣ. Ермолаевъ прошелъ въ самый уголъ и отворилъ дверь въ довольно просторную палату, гдѣ стояло всего четыре кровати.

— Здравствуй, старина! — крикнулъ онъ одному изъ больныхъ, высокому, черноволосому, широкоплечему малому, сидѣвшему на первой отъ входа кровати.

— Вотъ вы гдѣ, Бубликовъ! — обратился къ нему и Карповъ, протягивая руку.

— Да, другъ милый, въ мѣстѣ злачномъ и прохладномъ, — просипѣлъ больной басомъ.

Лицо у него было широкое, жирное и лоснящееся, съ желтоватымъ общимъ тономъ. Безпорядочная, черная, изрытая борода курчавилась въ разныя стороны. Глаза смотрѣли удивленно и простовато.

— Ну, что ты, на какомъ находишься градусѣ? — спросилъ его Ермолаевъ, садясь къ нему на кровать: — можешь ты разсуждать о матеріяхъ важныхъ?

— Обо всемъ могу, — выговорилъ съ гримасой Бубликовъ, протягивая въ воздухъ правую руку.

— О Шиллерѣ, о славѣ, о любви? — разсмѣялся Карповъ.

— Именно, — подкрѣпилъ Бубликовъ. — Вы что, Карповъ, на меня, что на дикаго звѣря, взираете! Садитесь… Эхъ, стула-то пѣтъ. Вонъ тамъ, въ углу, табуретъ стоитъ! Très faciunt collegium. Какъ вамъ здѣсь нравится, Карповъ? Всѣ мы здѣсь будемъ…

— Это точно, — подтвердилъ Ермолаевъ.

Бубликовъ говорилъ очень громко, не обращая вниманія на своихъ товарищей по палатѣ. Въ эту минуту всѣ трое спали и всѣ трое лицомъ къ стѣнѣ.

— И общество самое подходящее, — продолжалъ Бубликовъ — единство недуговъ, такъ сказать… тотъ вонъ налѣво — alcoholisraus acutus, этотъ направо