Зима в Лиссабоне - Антонио Муньос Молина

карандашом на ночном столике, она стала маленькими глотками отпивать кофе, разглядывая Биральбо сквозь клубы дыма.

— Он ждет тебя сегодня днем, в четыре, — сказала она, но ее взгляд был совершенно чужд этим словам. — Вот по этому адресу.

— А теперь звони в аэропорт. — Биральбо вложил сигарету ей в губы. — Закажи билет на ближайший рейс из Португалии.

Лукреция свернула подушку и опустилась на нее, выпуская дым из чуть приоткрытых губ, медленные серо-синие нити, в полосках, как сумрак и свет. Она согнула колени и поставила сжатые голые ступни на край кровати.

— Ты уверен, что не хочешь ехать со мной?

Биральбо погладил ее по щиколоткам: это была не ласка, а, скорее, нежное узнавание. Потом слегка отодвинул рубашку и ощутил под пальцами влажность кожи. Они снова посмотрели друг на друга, и казалось, что бы ни делали их руки или произносили голоса, напряженность мольбы в этом взгляде была тщетной, как сигаретный дым.

— Не забывай о Мортоне, Лукреция. Бояться стоит его, а не полиции.

— Это единственная причина? — Лукреция забрала у него сигарету и привлекла к себе, проведя кончиками пальцев по губам и ссадине на лбу.

— Есть еще одна.

— Я так и знала. Говори.

— Билли Сван. Двенадцатого числа я играю с ним.

— Это очень опасно. Кто-нибудь может узнать тебя.

— Никто меня не узнает, если у меня будет другое имя. Я позабочусь, чтобы свет не падал мне на лицо.

— Не играй в Лиссабоне. — Лукреция потихоньку подталкивала его, пока он не растянулся с ней рядом. Она прикрыла ему ладонями глаза, чтобы он не смотрел на нее. — Билли Сван поймет. Это же не последний его концерт.

— Может, и последний, — отозвался Биральбо. Он опустил веки и стал целовать уголки губ, скулы, лоб, волосы в темноте, которая желаннее музыки и слаще забвения.

Глава XIX

— Ты с тех пор не видел ее? — спросил я. — И даже не искал?

— Как бы я стал искать ее? — Биральбо посмотрел на меня почти с вызовом, призывая ответить. — Где?

— Полагаю, в Лиссабоне. Несколько месяцев спустя. Это ведь был ее дом, так? Она, наверное, туда вернулась.

— Я звонил один раз. Никто не ответил.

— Надо было написать. Она знает, что ты в Мадриде?

— Я послал ей открытку через пару дней после нашей с тобой встречи в «Метрополитано», но мне ее вернули. «Неверный адрес, недостаточно данных».

— Она наверняка тебя ищет.

— Не меня, а Сантьяго Биральбо. — Он взял с ночного столика паспорт и, открыв на первой странице, протянул мне. — Не Джакомо Долфина.

Короткие кудрявые волосы, темные очки, разбросанная по щекам тень трехдневной щетины, делавшая и так вытянутое и бледное лицо еще длиннее, лицо, уже принадлежавшее теперь другому человеку, — он сам, проведший несколько дней, скрываясь в какой-то сомнительной гостиничке, ожидая, когда отрастет борода и он станет точно таким, как человек на фотографии, потому что этот испанец, Маранья, прежде чем сделать снимок, перед зеркалом затушевал ему подбородок и скулы карандашом для бровей и кисточкой с серым порошком, прикасаясь к его лицу влажными пальцами, как будто гримируя плохого актера. Он приподнял ему волосы, смазал их гелем, приговаривая что-то, потом с удовольствием оглядел результаты своего труда, стараясь подметить и исправить мельчайшие детали, пока готовил камеру к съемке: «Так тебя даже собственная мать не узнает. Даже Лукреция».

В течение трех дней запертый в комнатке с одним окном, из которого были видны белый купол, красные крыши и пальма, в постоянном ожидании возвращения Мараньи с фальшивым паспортом, он постепенно, при помощи невидимых метаморфоз превращался в другого человека, так же медленно, как росла, будто пачкая лицо, борода; он курил, глядя на лампочку на потолке, на купол за окном, где свет был сначала желтым, потом белел и наконец становился серо-синим, смотрелся в зеркало над раковиной, где из крана капало так же исправно, как тикали часы, и откуда несло миазмами канализации, стоило открыть воду на полную катушку. Он проводил ладонями по шершавым щекам, ища признаки еще не заметного превращения, считал часы и падающие капли, напевал песни, изображая звуки трубы и контрабаса, слушал доносящиеся с улицы голоса молоденьких китаянок, которые зазывали мужчин и щебетали, как птички, и вдыхал запахи жаренного на углях мяса и тушений со специями. Одна китаяночка, миниатюрная и сильно накрашенная, вежливая какой-то непристойной детской вежливостью, с пунктуальностью медсестры приносила ему кофе, рыбу с рисом, молодое вино, чай, крепкие настойки и контрабандные американские сигареты так приказал ей перед отъездом сеньор Маранья. Один раз она даже легла рядом с Биральбо и стала целовать его — вроде того, как птицы пьют воду, — и, потупившись, засмеялась, когда он мягко дал ей понять, что предпочитает остаться один. Маранья вернулся на третий день с паспортом, завернутым в полиэтиленовый пакет, который, когда Биральбо взял его, оказался влажным: у Мараньи сильно потели руки и шея, когда он поднимался по лестнице с улицы, сопя, как кит, в костюме будто бы из колониального льна и в очках с зелеными стеклами, за которыми скрывались его альбиносьи глаза и назойливое гостеприимство сатрапа. Маранья велел принести кофе и настойку, потом хлопками разогнал китаянок и заговорил с Биральбо, не снимая очков — только приподнял их немного, чтобы вытереть глаза краешком носового платка.

— Джакомо Долфин, — объявил он, переминая пальцами паспорт, будто чтобы Биральбо оценил, какой он гибкий, — Появился на свет в Оране в тысяча девятьсот пятьдесят первом году, отец — бразилец, но родился в Ирландии, мать — итальянка. С этого момента это ты, друг. Видел газеты? Вроде о янки, которого ты прикончил на днях, больше не пишут. Чистая работа, жаль только, что ты оставил пальто в поезде. Лукреция мне все рассказала. Один толчок — и на рельсы, так?

— Я не помню. Может, он и сам упал.

— Не волнуйся, брат. Мы ведь земляки или как? — Маранья глотнул настойки, и пот снова выступил у него на лице. — Я в Лиссабоне для испанцев вроде консула. Если у кого возникают проблемы, обращаются либо в посольство, либо ко мне. А что до того негра с Мартиники, который искал тебя, так я уже сказал Лукреции: спокойно. Я лично позабочусь о твоей безопасности, пока ты не уедешь отсюда. Я отвезу тебя в этот театр, где ты собрался играть. На своей собственной машине. Негр-то вооружен?

— Думаю, да.

— Ну, я тоже. — Маранья, отдуваясь, вытащил откуда-то из-под толстого брюха такой огромный пистолет, какого Биральбо в жизни не видел, даже в кино. —