Зима в Лиссабоне - Антонио Муньос Молина

мыла, духи. Потом он кое-как побрился маленьким острым лезвием, напоминавшим гнусность шулерского револьвера. Вода практически смыла пятна крови с его рубашки. Он надел галстук; затягивая его, ощутил в шее острую боль и на мгновение вспомнил о Малькольме — без раскаяния, но с четким желанием забыть и бежать, какое бывает, когда слишком много выпьешь накануне.

В гостиной на пишущей машинке все еще лежал раскрытый альбом с репродукциями Сезанна, а рядом стояли пустая бутылка и два бокала с водой на дне. Он снова смотрел на дорогу, на сиреневую гору, на дом меж деревьев, и казалось, что они не подвержены тому легкому недоверию, которым было пропитано все вокруг, даже лучи, пронизывающие туман над морем. Это было, как если бы он спустя долгое время вернулся на родину, к которой всегда принадлежал: помимо воли его охватило спокойное ощущение отчужденности и лжи, свободы, облегчения.

В поисках кухни — хотелось сварить кофе — он набрел на комнату с тремя большими окнами, выходившими на скалы. Там стоял стол, заваленный книгами и исписанными от руки листками, и еще одна пишущая машинка с заправленным чистым листом. Пепельницы, еще книги на полу, пустые сигаретные пачки, билет на самолет Лиссабон — Стокгольм — Лиссабон, использованный несколько месяцев назад. Листки, испещренные зелеными строчками, много зачеркнутого. Со стены смотрела фотография незнакомца: его собственное лицо три или четыре года назад, взгляд прикован к чему-то, что находится вне этой комнаты и вообще — вне чего бы то ни было, пальцы на клавишах пианино, того, что стояло в «Леди Бёрд». Половину лица скрывала тень, а в другой половине, во взгляде и в изгибе губ, читался страх, нежность и неприкрытый инстинкт предвидения. Он спросил себя, что же могла думать и чувствовать Лукреция, каждый вечер смотря в эти глаза, которые, кажется, одновременно улыбались тому, кто перед ними, отрекались от него и вовсе ничего не замечали.

Дом не был таким большим, каким показался ему сначала: иллюзия возникала из-за пустоты комнат и морского горизонта, который был виден из окон. Он тщетно искал в этом доме следы жизни Лукреции: тишина, белые стены и книги были ему единственным ответом. Один из коридоров вывел на кухню — она была такая чистая и будто выпавшая из времени, как если бы ею никто не пользовался уже много лет. За окном над деревьями высилась коническая башня маяка. Биральбо удивило, что она так близко, как удивляют настоящие размеры какого-нибудь места, которое помнишь с детства. Он сварил кофе — запах обрадовал его, как возвратившаяся преданность. Когда он снова вошел в гостиную, чтобы взять сигарету, его встретил взгляд Лукреции. Она, конечно, слышала шаги по коридору и замерла, ожидая его появления на пороге. Увидев его, она тотчас выключила радио и взглянула так, будто боялась больше не найти его, когда проснется. В дневном свете ее фигура больше не казалась такой властной, а стала более ласковой и хрупкой, внезапно отяжелевшей, покорной предчувствию опасности и готовой к встрече с ней.

— Нашли тело Малькольма, — сказала Лукреция. — Тебя ищут. Это только что передавали по радио.

— Назвали мое имя?

— Имя, фамилию и отель, где ты остановился. Контролер сообщил, что видел, как вы дрались на площадке поезда.

— Наверное, нашли мое пальто, — сказал Биральбо. — Я как раз собирался надеть его, когда появился Малькольм.

— В нем лежал паспорт?

Биральбо пошарил в карманах: паспорт был в пиджаке. Тогда его осенило.

— Квитанция из отеля, — сказал он. — Она была в кармане пальто, поэтому они знают мое имя.

— Хорошо хоть фотографии у них нет.

— Сказали, что я его убил?

— Только что тебя ищут. Контролер хорошо запомнил и Малькольма, и тебя. В поезде, кажется, больше никого и не было.

— Его тоже опознали?

— Назвали даже профессию, которая значится у него в документах. Реставратор живописи.

— Нужно сейчас же уезжать отсюда, Лукреция. Туссен Мортон теперь точно знает, где тебя искать.

— Нас никто не найдет, если не будем выходить из дома.

— Он знает название станции. Станет задавать вопросы. И двух дней не пройдет, как он явится сюда.

— Но полицейским в аэропорту сообщили твои данные. Тебе нельзя ни вернуться в отель, ни улететь из Португалии.

— Я поеду на поезде.

— В поездах тоже есть полиция.

— Спрячусь на пару дней в отеле у Билли Свана.

— Подожди-ка. Я знаю человека, который может помочь нам. Один испанец, он держит клуб, это там же, где «Burma». Он найдет тебе новый паспорт. Он тогда сделал мне документы на картину.

— Скажи адрес, я поеду к нему.

— Он сам приедет сюда. Я ему позвоню.

— Лукреция, на это нет времени. Тебе нужно уезжать отсюда.

— Мы поедем вместе.

— Позвони этому человеку и скажи, что я приеду к нему. Я один.

— Ты никого не знаешь в Лиссабоне. У тебя нет денег. Мы сумеем совершенно спокойно уехать через пару дней.

Но он почти не чувствовал опасности: все, даже мысль о том, что полицейские машины кружат по тенистым улочкам между виллами, казалось ему далеким, никак не связанным с ним, имеющим столь же малое отношение к его жизни, как морской пейзаж и запущенный сад вокруг дома, как сам дом и отдаленный жар прошлой ночи, очищенный от всякого пепла, как блеск бриллианта. Он уже не хотел, как раньше, схватить время за хвост, чтобы близость Лукреции не ускользнула от него, испить до последнего мига не только наслаждение, но и боль, так же как, играя, он избегал финальных нот из страха, что тишина навсегда сотрет могущество музыки в его воображении и в руках. Быть может, то, что было дано ему в недвижном утреннем свете, не допускало ни памяти, ни возврата — оно навсегда останется с ним, если не отводить взгляда.

Они ничего не говорили, но Лукреция почувствовала, о чем он думает, и поняла бесконечную нежность его молчаливого прощания. Он легко поцеловал ее в губы и вышел из спальни. Биральбо слышал, как она набирает какой-то номер. Пока она спрашивала кого-то по-португальски, он принес ей чашку кофе и сигарету. На него снизошло что-то вроде озарения провидца: он понял, что счастье заключено в этих жестах. Прижимая телефонную трубку щекой к голому плечу, Лукреция быстро произносила непонятные ему слова и записывала что-то в блокнот, лежавший у нее на коленях. На ней была только очень свободная рубашка мужского покроя, не застегнутая до конца. Волосы у нее были мокрые, и пара капель воды еще блестела на бедрах. Положив трубку и примостив блокнот с