Зима в Лиссабоне - Антонио Муньос Молина

не заслуживаем того, что происходит с нами.

— А мы и не заслужи вал и. — Лукреция потянулась за сигаретой, как бы подтверждая свои слова. Она не зажгла ее: уже с сигаретой в губах она протянула зажигалку Биральбо, чтобы огонь поднес он: этот жест отрицал ностальгию и возвышал настоящее. — Мы не были тогда лучше, чем сейчас. Мы были просто слишком молоды. И слишком жалки. И то, что мы делали, нам казалось преступным. Мы думали, нас оправдывает случайность наших встреч. Только вспомни эти свидания в отелях, этот страх, что про нас узнает Малькольм или нас вместе увидят твои друзья…

Биральбо покачал головой: не хочется вспоминать о страхе и о тех гнусных часах, сказал он. После стольких лет ему удалось стереть из сознания все, что может опорочить или уничтожить две или три лучшие ночи в его жизни, потому что важно не помнить, а выбрать из воспоминаний то, что останется с ним навсегда: ту незабываемую ночь, когда он вышел из «Леди Бёрд» вместе с Лукрецией и Флоро, поймал такси и сел в машину, снедаемый ревностью и трусостью, а Лукреция вдруг открыла дверцу, опустилась рядом и сказала: «Малькольм в Париже. Я поеду с тобой». Оставшийся на тротуаре Флоро Блум, толстый, укутанный в куртку как у гарпунщика, улыбаясь, махал им вслед.

— У тебя тогда тоже была куртка с большим воротником, — сказал Биральбо. — Черная, мягкая, кожаная. Воротник закрывал чуть ли не все лицо.

— Она осталась в Берлине. — Теперь Лукреция сидела так же близко к нему, как тогда в такси. — Кожа не настоящая. Подарок Малькольма.

— Бедняга Малькольм… — Биральбо на секунду вспомнились его широко раскинутые руки, тщетно хватающие воздух. — Он и одежду подделывал?

— Он хотел быть художником. Любил живопись так же, как ты любишь музыку. Только вот живопись его не любила.

— Той ночью было очень холодно. Руки у тебя были ледяные.

— Только не от холода. — Теперь Лукреция, не отрывая от него взгляда, искала его пальцы: они похолодели, как бывало, когда он выходил на сцену и опускал руки на клавиши. — Мне было страшно прикасаться к тебе. В одном прикосновении к твоей руке я ощущала все твое и все свое тело. Знаешь, когда мне это вспомнилось? Когда я вышла со склада с картиной Сезанна в пластиковом пакете. Все это было в одно и то же время так невероятно и так бесконечно просто. Как встать с кровати, взять у Малькольма карту и револьвер и уехать навсегда…

— Вот поэтому мы не были жалки, — сказал Биральбо: теперешнее головокружение, не приглушенное скоростью поезда, путалось с тем, что было в тогдашнем такси, мчавшем их по отдаленным улицам Сан-Себастьяна в сторону края ночи. — Потому что нас влекло только невозможное. Потому что нас тошнило от счастливой посредственности окружающих. С самой первой нашей встречи я по твоим глазам видел, что ты умираешь от желания поцеловать меня.

— Не так, как сейчас.

— Ты врешь. У нас никогда не будет ничего лучше того, что было.

— Будет. Потому что это невозможно.

— Пожалуйста, ври мне, — сказал Биральбо. — Не надо правды. — Произнося это, он уже касался губ Лукреции.

Глава XVIII

Открыв глаза, он решил, что проспал всего несколько минут. Он помнил абстрактную синеву окна, холодные серые проблески, разбавлявшие свет от лампы и потихоньку возвращавшие вещам их исконные формы, но не цвета, все еще сглаженные и растворенные в бледной синеве полутени, в белизне простыней, в усталом и теплом сиянии кожи Лукреции. У него было ощущение — а может, оно ему лишь приснилось, — что их тела росли и жадно захватывали пространство вокруг, смещаясь в такт содроганиям приставших к ним теней, а уже на грани желанного обоюдного растворения их вновь оживляла взаимная благодарность сообщников. Быть может, той ночью к ним ничто не возвратилось; быть может, в том странном свете, который шел как бы из ниоткуда, смотря друг на друга, они обрели что-то, чего раньше не замечали, чего до тех пор не умели даже пожелать, какое-то сияние, в котором, избавившись от воспоминаний, можно обнаружить себя во времени.

Но проспал он далеко не пару минут: сквозь прозрачные занавески уже просвечивали солнечные лучи. И вспоминал он не сон, потому что это Лукреция спокойно спала рядом с ним, обнаженная, под простыней, зажатой бедрами, растрепанная, с приоткрытым ртом. Она почти улыбалась, а профиль был остро очерчен на подушке, так близко к Биральбо, как будто она заснула в тот самый момент, когда тянулась его поцеловать.

Еще не шевелясь, чтобы не разбудить ее, он оглядел комнату, смутно узнавая очертания предметов, в каждом из них находя разрозненные детали того, что стерлось из памяти: ее брюки, брошенные на полу, блузка, запятнанная маленькими темными капельками, туфли на высоких каблуках, билеты на поезд на ночном столике, рядом с пепельницей — знаки ночи, внезапно ставшей далекой и нереальной, но не пугающей или благосклонной. Он начал подниматься медленно и осторожно: Лукреция глубоко вздохнула и что-то пробормотала во сне, когда он обнял ее за талию. Он подумал, что уже поздно, что Билли Сван, наверное, уже названивает в отель. Он спешно составил план, как выбраться из кровати так, чтобы Лукреция не заметила. Очень медленно повернулся — рука Лукреции легко скользнула по его паху, пока он вылезал, а потом почти замерла, вслепую ощупывая простыню. Свернувшись калачиком, она улыбнулась, будто все еще обнимала его, и уткнула лицо в подушку, спасаясь от пробуждения и света.

Биральбо приоткрыл ставни. Он не сразу заметил, что ощущение легкости, от которой все его движения делались такими вкрадчивыми, появи-лось не от долгого сна, а от полного отсутствия прошлого. Впервые за много лет он проснулся, не мучимый предчувствием тяжести или неотвязной необходимостью припомнить чье-то лицо. Стоя перед зеркалом в ванной, он не стал подводить итоги прошедшей ночи. Опухоль на нижней губе еще не спала, тонкая царапина пересекала лоб, но даже зловещий вид небритых щек не показался ему совсем уж предосудительным. Из окна было видно море: в легкой зыби металлическим блеском отражалось солнце. Но тронула его только одна банальная деталь: на крючке для полотенец висел красный халат Лукреции, слегка пахнущий ее кожей и солью для ванны.

В прежние времена он бы с ревнивой яростью стал искать следы мужского присутствия в доме — теперь после душа его заботило лишь то, что может не найтись бритвы. Он с наслаждением стал рассматривать баночки с кремами, нюхать коробочки с розовыми порошками, брусочки