Облака перемен - Андрей Германович Волос

надобностями должно было пройти, по моим прикидкам, месяца три-четыре.

Потом я подумал, что могу устроиться на службу.

Правда, я давно отвык от службы. Начать заново на кого-то трудиться — я плохо себе это представлял. Приходить к сроку… уходить не ранее определённого часа… нести перед кем-то ответственность… за что-то отчитываться… возможно ли это?

Последняя моя работа на дядю была не такой уж плохой, если разобраться.  Мне прилично платили, в результате я осмелился встать на крыло. Но снова тянуть лямку хоть бы даже и за вдвое большие деньги!.. ужас, ужас!..

Стоп, сообразил я, та была предпоследняя.

Последняя была у Кондрашова.

И ведь неплохая, очень даже неплохая была работёнка… Трудно подыскать ей название. Если примерно, то я состоял на должности литературного секретаря.

Василий Степанович недурно платил. Не сравнить, конечно, с былыми окладами… Но ведь и работа непыльная.

Всё пошло прахом. Дочь есть дочь.

Но и время прошло. И что дочь? — можно вести себя так, будто её никогда  и не было. Будто никто знать не знал никакой дочери. Разве была? Да ладно. Два раза в неделю по, скажем, четыре часа.

И правда: не нуждается ли Василий Степанович в окончании работы?

Может быть, он давно выкинул из головы эту нелепую идею — создать воспоминания.

Но не исключено, что и теперь ещё ему завиден пример приятелей: занялись — и написали. А потом и книжки выпустили в свет. Теперь всякий может сунуться и узнать: так, мол, и так, был такой имярек на белом свете, родился там-то и тогда-то, всю жизнь делал то-то и то-то, от того-то воздерживался, того-то просто бежал как огня, и в целом прожил жизнь достойную, за что ему честь, хвала и вечная память.

Если Василий Степанович с этой въедливой идеей не распрощался, он понимает: довести дело до конца без моего участия у него нет никакой возможности.

Потому что чесать языком и размахивать кружкой — одно. А положить на бумагу все эти с пятого на десятое россказни — совсем другое.

 

* * *

Когда трубку всё-таки сняли, это оказался не Василий Степанович.

К счастью, и не Лилиана: вот уж чей голос не хотелось бы мне услышать.

— Василиса Васильевна? — сказал я. — Добрый день. Это Серёжа…

— Ах, Серёжа!.. — удивлённо отозвалась она.

Удивлённо — и даже радостно.

Прозвучавшая в первую секунду нотка радости оказалась последней.

— Серёжа, Серёжа!.. А ведь я хотела вас позвать, — сказала Василиса Васильевна. — Но она упёрлась: нет и всё тут.

В том, что она упёрлась, ничего удивительного не было. Я только ещё не понимал, куда именно Василиса Васильевна хотела меня позвать.

— Да на поминки же, — пояснила она. — А вы не знаете?.. Вы лучше приезжайте. Да когда?.. да сегодня и приезжайте. Можете?

В электричке мне было о чём подумать, но ни до чего нового я не додумался. Пока шагал к торцу платформы, успел пожалеть, что легко оделся. Автобус стоял как по заказу. Я забрался в тёплое, пованивающее пластмассой нутро. Через пятнадцать минут вышел на остановке «Дер. Колесово». Пронзительный сырой ветер налетал и здесь. Двести метров до ворот я слушал, как тяжело и неприветливо ворочает он верхушки ёлок, как тонко подсвистывают голые ветви осин.

Василиса Васильевна сказала, что на террасе прохладно, сидели в гостиной.

В последний раз я сюда заглядывал в конце лета. Дни стояли ясные, тёплые, всё вокруг было ярким, рыжим — где с прозеленью, а где и с позолотой.

Теперь мартовское солнце хоть время от времени и совалось ртутным пятаком в прорехи поредевших к концу дня туч, хоть и пронизывало бледными лучами геометрически-чёрную обрешётку яблоневых ветвей (на них трепался десяток-другой переживших зиму заскорузлых листьев), а всё же подоконников касалось  призрачно-пятнистыми колыханиями, словно свет струился сквозь зацветшую воду.

Скоро стало смеркаться. Василиса Васильевна щёлкнула выключателем и по очереди задёрнула занавески на окнах, почти не дав люстрам времени полюбоваться своими ослепительными отражениями.

Даже сравнительно большие события можно вместить в десять или пятнадцать слов — правда, тогда они получаются тяжёлыми, как ящики, плотно набитые мануфактурой, — а потом вытягивать из каждого кисею бесконечных подробностей.

Вот и Василиса Васильевна с самого начала произнесла, выговорила со слезами те несколько фраз, что содержали суть дела, а я так же кратко ужаснулся и воскорбел.

Теперь мы сидели за чайным столом.

— Понимаете, Серёжа, он же привык, — говорила Василиса Васильевна тоном таким соболезнующим, будто не она, а я потерял любимого человека. — Он вообще-то очень осторожный был. Уж такой осторожный, такой осторожный!.. Бывало…  Да что говорить!.. — Она не стала продолжать начатое, а только отмахнулась. — Несколько-то раз всё без сучка-задоринки. Он всё осторожничал с ним, небольшими проверял. Потом рискнул — сто двадцать отвалил. Я за голову схватилась, когда признался. А и со ста двадцатью нормально вышло: через неделю всю сумму вернул. Плюс, соответственно, двадцать процентов.

— Ничего себе.

— Так и это не всё! — воскликнула Василиса Васильевна. — Через неделю ещё сто шестьдесят пошло! Спешили!.. Он ведь тоже не на ровном месте всё это делал…  какой-то брат у него в банке… Собрался уезжать этот брат, в Женеву, что ли, или куда там… Может, на время, а может, и совсем… После отъезда становилось невозможно. Вот они и… Всё спешили, — горестно повторила она. — Ну и вот. А потом…

Собственно, я знал, что потом, — прозвучало неоднократно. Но всё-таки каждый раз заново ошарашивало.

— Прямо заколдованный сделался. Что смог в деньги обернуть — всё собрал.  Я говорю: Вася, одумайся!.. Куда там. Сколько-то на счетах было… что-то за драгоценности выручил. Радовался, что покупатели у него давно были, а то бы в такой спешке без ущерба не обошлось… За Кондрашовку залог получил… и тоже в яму!

— Ёлки-палки, — сказал я. — Это вы не говорили, про Кондрашовку-то. Кондрашовка заложена?

Она покивала, поджимая губы и, кажется, снова готовясь всплакнуть.

— Ну да, заложена… Он же в итоге девятьсот сорок тысяч зелёных наскрёб. Откуда бы такие деньги?

Слова «наскрёб» и «девятьсот сорок тысяч» плохо вязались друг с другом, но…  Я подыскивал вопрос поаккуратнее.

Василиса Васильевна опередила:

— Лилианочка так и ахнула!

— Она не знала?

— Откуда!.. Вася же как с ума сошел: всё сам, всё он сам!.. Никого не слушал! Лилианку и не подумал в курс дела ввести. Она несмышлёная, что она понимает!..  Да и что она-то? Если б и сказал, что с того. Она бы, может, и поддержала.

Василиса Васильевна кинула на меня взгляд, в котором читалось сомнение: стоит ли со мной заводить разговор о Лилиане? Вроде как я тут тоже сторона страдательная. Вроде как не упаду