Правонарушительницы. Женская преступность и криминология в России (1880-1930) - Шэрон Ковальски

суровое наказание [Андреев 1928: 144][291]. Маньковский был с этим согласен: он подчеркивал, что трактовка детоубийства Верховным судом подтверждает основные принципы советской пенитенциарной теории, в рамках которой наказания назначаются в зависимости от «общественной опасности» правонарушителя, а не только вида преступления. Это предполагает, что детоубийство, совершенное женщиной, представляет собой меньшую опасность для общества, чем детоубийство, спланированное мужчиной [Маньковский 1928: 270]. Психиатр А. Ф. Шестакова также отмечала, что в тех случаях, когда детоубийство совершалось замужней женщиной, муж ее часто проходил по делу как сообщник, даже в тех случаях, когда собственно убийство был делом рук именно женщины [Шестакова 1928: 161][292]. В одном случае, например, девятнадцатилетняя Александра Гугина родила ребенка без посторонней помощи, убила новорожденного и спрятала тело, поскольку ее жених Павел Киселев сказал, что женится на ней, только если она избавится от младенца. Признав ответственность Киселева в принуждении Гугиной к убийству, суд отправил его в тюрьму, Гугину же в итоге полностью освободил от наказания[293]. В этом случае, равно как и во многих других, советские суды признавали роль мужского влияния в детоубийстве и приписывали отцу более высокую долю ответственности за соучастие.

Андреев выяснил, что детоубийство, совершаемое отцом, — достаточно новое явление, которое стало реакцией на строгость в применении советских законов об обязанностях по содержанию ребенка. Пытаясь избежать выплаты алиментов, мужчины часто подталкивали жен и подруг к прекращению беременности или к детоубийству [Андреев 1928: 142][294]. Что выглядело еще тревожнее, криминологи отметили готовность женщин совершать детоубийство по требованию мужа или возлюбленного. Например, психиатр В. В. Браиловский описывает случай, когда Анна И. за несколько месяцев до родов уже решила убить ребенка, потому что понимала, что в противном случае ее возлюбленный на ней не женится [Браиловский 1929: 74][295]. В принципе, тот факт, что женщины готовы были убивать детей по требованию сожителей и за обещание жениться, свидетельствует о большом дефиците мужчин в годы непосредственно после войны и о том, как сложно было женщине найти мужа. Кроме того, он демонстрирует, что в раннесоветском обществе брак сохранял свою важность — если не на официальном, то на практическом уровне. Стремление женщин выйти замуж отражало не только экономические потребности семьи в СССР и финансовую зависимость женщин, но и сохранившуюся культурную значимость института брака и сопротивление масс его искоренению. Несмотря на все попытки реформ в первые годы советской власти, брак и семья оставались основополагающими общественными институтами — в 1936 году государство признало этот факт, приняв новый семейный кодекс, в котором было провозглашено укрепление семьи, осложнен развод, криминализированы аборты, а семье приписана более высокая степень социальной ответственности[296].

В 1928 году Верховный суд выпустил директиву, где разъяснялась ответственность отца в случае детоубийства. Подчеркнув, что мягкость приговоров за детоубийство направлена не только на просвещение, но и на укрепление экономики и общественного порядка, суд объявил, что отец является «общественно опасным», если отказывается помогать матери в нужде. Верховный суд решил, что если отец замешан в преступлении в качестве соучастника, его следует судить за преднамеренное убийство и выносить достаточно суровый приговор, который отражал бы тот факт, что вся тяжесть «общественной опасности» лежит на нем, а не на матери, то есть реальной преступнице. Более того, Верховный суд постановил, что отца, имеющего материальную возможность поддерживать ребенка, но отказавшего матери в ее просьбе о помощи, следует считать виновным в отказе от родительской заботы[297].

Судебная практика отражает в себе толкование детоубийства Верховным судом. Согласно статистике Мосгубсуда, мужчины стабильно получали более суровое наказание за детоубийство, чем женщины. Только 17,6% мужчин. повинных в этом преступлении, получили срок менее двух лет, среди женщин таких было 39,2%. Условный срок назначали 58,6% женщин и всего 11,7% мужчин. Аналогичным образом, 23,7% мужчин получили срок от восьми до десяти лет, женщинам такие длительные сроки не назначали вообще [Маньковский 1928: 267][298]. По оценкам криминологов, мужчины, как правило, совершали детоубийство с целью избежать выплаты алиментов. Хотя во многих случаях отцу это попросту было не по средствам, криминологи все же считали, что мужчины эти действуют из корыстных побуждений. Например, в одном случае отец отравил новорожденную дочь, чтобы не платить алиментов жене, с которой решил развестись [Бычков 1929:27-28][299]. Разумеется, суды понимали, что мужчины, пошедшие на убийство собственного ребенка, плохо исполняют свои обязанности честных советских граждан. Маньковский считал, что в таких случаях «сила репрессии [должна быть] столь же сурова, как и в отношении осужденных за другие виды убийств» [Маньковский 1928: 267]. Например, московский суд приговорил некоего С., комсомольца, к трем годам тюрьмы за подстрекательство подруги к тому, чтобы бросить новорожденного младенца в реку — она же получила лишь год условно [Бычков 1929: 34-35]. Исходя из того, что мужчины, особенно коммунисты, отчетливее осознавали свои обязанности в рамках советского закона, суд подчеркивал, что мужчины несут ответственность за действия женщин, оставляя последним роль пассивных участниц, не отвечающих за собственное поведение: тем самым суд закреплял в советских общественных нормах патриархальные ценности.

В результате в 1920‑е годы в СССР детоубийство стало обсуждаться в гендерном и культурологическом ключе. Закон не признавал его преступлением, отдельным от прочих видов убийства, однако на практике суды проявляли снисходительность к обвиняемым — в особенности женщинам — которые оставались «погрязшими в пережитках прошлого» и не обладали должной «сознательностью», чтобы понимать свои права в рамках советского закона. В судебной практике снисходительность к детоубийцам устанавливала иерархию «общественной опасности» этого преступления, наказывая тех, кто, якобы лучше понимая законы и обладая чувством социальной ответственности (в силу половой принадлежности), представлял собой, из-за пренебрежения этой ответственностью, большую угрозу для социальной стабильности. Тем, кто не дотягивал до этих стандартов по причине «отсталости и невежества», суды смягчали приговоры, заменяя их образовательно-воспитательными мерами с целью дотянуть этот «отсталый» сегмент до уровня остального общества. В итоге в рамках советского законодательства и судебной практики обвинение в детоубийстве было эквивалентом снисходительности и мягкого приговора, каковые выносились на основании гендерно-обусловленных представлений о культурном уровне обвиняемого.

Расследование детоубийств — судебно-медицинская экспертиза

Для советского суда основным доказательством факта детоубийства являлось тело младенца. Сокрытие тела или недолжное избавление от него вызывало подозрение в детоубийстве вне зависимости от того, родился ребенок живым или мертвым.

Дознаватели обнаруживали тела младенцев закопанными в хозяйственных постройках и во дворах, брошенными на берегу реки или в бане, выкинутыми в мусорные баки, оставленными у железнодорожных путей, спрятанными в полях, чуланах или на чердаках [Змиев