Виктор Цой и другие. Как зажигают звезды - Юрий Айзеншпис

Приодевшись, я отправился по друзьям и родственникам. Кого-то нашел, кого-то нет. Форсировать восстановление прошлых связей не хотелось — мои бывшие приятели повзрослели, некоторые уже добились в жизни определенных успехов, начали делать карьеру. Возможно, не все горели желанием вспоминать прошлое и общаться со мной, как никак бывший заключенный. Поэтому и я никому навязываться не хотел. Впрочем, узнав о моем возвращении, мне звонили многие из тех, о ком я основательно позабыл за годы отсидки. Меня не то что не стали сторониться, наоборот, звали в разные компании, и вскоре я уже устал рассказывать о моих злоключениях. Одним из первых, с кем я встретился на воле, был Леша Савельев. Тоже повзрослевший, тоже отсидевший, мы с ним проговорили много часов кряду. А вот с Лукьянченко встречаться особо не хотелось. Где-то внутри сверлило подозрение: уж коли отделался условным срок, так наверняка чем-то заслужил такую поблажку. Да и само мое дело с чего-то ведь начиналось, кто-то же сдал меня! Хотя и на воле, и на зоне особого желания анализировать прошлое не возникало. Не испытывал я и злости на возможных виновников моего заточения. Ведь аресты, допросы — это очень серьезное испытание на силу воли и крепость характера, и далеко не все его выдерживают. В общем «кто виноват?» меня не интересовало. Скорее всего, сам и виноват. А вот второй излюбленный вопрос русской интеллигенции — «что делать?» стоял передо мной весьма остро.

Повторюсь, что я очень изголодался по светской и красивой жизни, а для нее требовались деньги. А заработать деньги в СССР, не входя в конфликт с УК, я не умел, если это вообще являлось возможным. Наказание должно воздействовать в виде страха, а у меня он отсутствовал. Кстати, как и у 40–50 процентов других заключенных, которые повторно совершают преступления и повторно садятся на нары. Конечно, это малоприятно, когда живешь в скотских условиях, когда подвергаешься моральному унижению, не можешь свободно передвигаться и видеть родных. Но способность человека к адаптации просто поражает воображение! Моя тюремная жизнь отнюдь не изобиловала романтическими воспоминаниями и меня совсем не приворожила, как подчас привораживает других. Но не испытав моральных и физических унижений, я не испытывал и особого ужаса.

Преступление и наказание

Жить в обществе и быть от него свободным нельзя — полностью согласен с этим положением марксистско-ленинской, да и вообще любой разумной философии. И элементарной логики. Несли в стране существуют законы, или не нарушай их, или эмигрируй. Или же нарушай и будь готов к наказанию. Но поскольку безнаказанно красть и убивать мало где позволительно, отъезд из нашей страны требовался меньшинству — прежде всего любителям свободы слова, вероисповедания и… честного частного предпринимательства. Их зона точно не могла исправить — это в крови.

Но не могла она исправить и остальных, ибо наказание не готовит почву для исправления и раскаяния, а просто демонстрирует неоспоримость силы. Остается страх. И вот парадокс. У многих ни разу не сидевших за решеткой боязнь неволи куда меньше, чем у прошедших этот этап. И поэтому многие из освобождающихся отнюдь не становятся на правильный путь, лишь начинают действовать изощреннее. А некоторые, типа меня, даже этого не начинали.

Получается, что русский человек, скорее, следует не закону, а внутренней этике. У фраеров и государства воровать можно, у друга нельзя, это можно, а это нельзя. Я считал, что заниматься бизнесом можно, и не понимал, почему нельзя. Потому что посадят? Для меня это не казалось весомым аргументом. Кстати, когда я жил в тюрьме, местные негласные законы оказались куда и понятнее тех, что на воле. Например, нельзя красть у соседа из тумбочки. Все ясно, комментариев не надо. А вот «подрывать социалистический строй незаконной коммерческой деятельностью» — это как расшифровывать?

Мой бизнес был связан с валютой и золотом — самая страшная, расстрельная статья. Но ощущение собственной правоты мешало мне правильно оценить ситуацию. Не было ни страха, ни даже чувства опасности. Я считал, что поступаю естественно и нормально. А многое вокруг, наоборот, казалось неестественным и непонятным. Почему инициатива одного человека душится государственными структурами — будь то торговля, производство, культура? Почему что петь — диктует государство? Я над этим задумывался, но не мог найти объяснения, мешало мировоззрение, впитанное в семье, в школе, в институте. Где-то в глубине души я знал, что прав. Вдобавок государственные законы не соответствовали природе человека, даже первобытный питекантроп хотел носить шкуру лучшую, чем у соплеменника. Вот и я хотел. И хотел ее носить не где-нибудь за океаном, а на своей родной земле. Там, где я родился, там — где могилы моих родственников и друзей. Но это — поэзия. А проза жизни стоила мне 17 лет и 8 месяцев.

Помнится, в моей персональной избушке на Печоре мы с Генрихом часто собирались за чашечкой чая или рюмочкой водки и мечтали о светлом будущем. Вот освободимся, вот заживем счастливо. И, конечно, не будем заниматься прежними делишками. Но в наших мечтах напрочь отсутствовала логика: хорошая сладкая жизнь требовала денег, а при аресте мы потеряли все. Нас обобрали как липку, не осталось никаких тайников, никаких скрытых накоплений. Но когда умозрительно рассуждаешь, такие детали не особо важны. А сейчас уже требовались конкретные решения. Идти на 120 или даже 200 рублей в месяц? Нет, это не для меня. Тогда что?

Где-то через пару недель после появления в Москве я заглянул в ресторан при гостинице «Россия» — сейчас это клуб «Манхеттен-экспресс». За время моего отсутствия он превратился в место встреч представителей золотой молодежи и просто хорошо обеспеченных людей. То есть, прежде всего фарцовщиков и валютчиков всех мастей — их денежный достаток начинался где-то от тысячи рублей в месяц. В переводе на доллары, смешно сказать, около двухсот, но тогда доллар весил куда больше, чем сегодня. Джинсы стоили зеленую десятку, а вполне приличная шуба, полтинник. Я встретил немало старых знакомых, ощутил некогда привычную атмосферу, по которой изрядно соскучился. Судьбы у всех сложились по-разному, кто-то под жернова закона попал почти так же серьезно, как я. Кто-то отсидел незначительный срок — судья миловал. А кого-то миловал Бог, и он вообще миновал решетку. И если в 1970 году по «моей» статье прошло человек 50, не более, то новое поколение стало куда активнее нарушать закон. Ну и попадаться куда в больших количествах. В общем, общество загнивало на радость уже загнившему Западу.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});