Может быть, он? - Елена Лабрус

заблестели от слёз.

— Он не захотел меня видеть даже после аварии, — она смахнула слезинку со щеки. — Очнулся и прогнал. Я ещё несколько раз приходила в больницу, видела Вадима, тебя, его родителей, но только спрашивала у врачей как он, в палату не заходила.

Я медленно, сделав губы трубочкой, выдохнула, рискуя тоже разреветься.

— Прости, что я оставила письмо у себя, — показала она на зажатый в моей руке клочок бумаги. — Я хотела отдать его Вадиму, но он прочитал и вернул. Не взял. Наверно, у тебя тогда кто-то был, и он не хотел…

— Что? Мутить воду? Травить мне душу?

Какая деликатность! Зато сейчас, сволочь, выклевал мне всю печень.

Да чтоб тебя, Вадик!

Ну, по крайней мере, теперь понятно какого чёрта он сосватал меня к Ротману снимать квартиру, и с чего все эти далеко идущие выводы.

— Может, не хотел, чтобы ты поступила под давлением обстоятельств, — закончила свою мысль Анна. — Чтобы с твоей стороны это было взвешенное решение, не жалость, не милосердие.

— Жалость? Не дождётся, — хмыкнула я. — А своё решение я приняла ещё десять лет назад. Когда меня он тоже бросил. Некрасиво. Небрежно. Поменял на другую, словно я стоптанный тапок. Я бы и тогда его не простила, а сейчас — тем более. Мы не вместе, Ань. Я не девушка Ротмана.

— Тогда я не понимаю…

Она смотрела на меня, качая головой. И снова эта… надежда?

Но я смотрела на неё с ещё бо́льшей. И не знала, как ей объяснить, что эта записка не то, чем кажется. Но понять это, действительно, могла только я.

Я уже набрала воздуха в грудь, чтобы сказать: «Ну, если хочешь, попытай счастья. Вдруг он передумал. Вдруг ты всё же ему дороже, чем ему казалось. Вдруг дурак испугался, что такой искалеченный будет тебе не нужен, и ты тоже примешь решение из жалости», когда дверь распахнулась.

Ветер снова подхватил со стола листы и разметал по кабинету.

Мы обе обернулись — в дверях стоял мужчина.

Высокий, спортивный, обветренный солнцем и, наверное, морем.

Улыбнулся. Поздоровался. Переложил из руки в руку букет.

— Илья? — удивилась девушка, смутилась, глянула на часы.

Как там она сказала? Морской биолог? По крайней мере, выглядел он именно так.

— Я рано? Мне подождать снаружи? — засомневался он.

Зато я больше ни секунды не сомневалась: он смотрел на девушку так, что будь у меня зрение как у глубоководной рыбы, утраченное за ненадобностью, я бы разглядела: да тут любовь.

— Нет, нет, я уже ухожу, — улыбнулась я. Закинула на плечо сумку. — Всего доброго.

— Кристина, подожди! — Анна выбежала за мной. Подпёрла спиной дверь. — Ты хотела, чтобы я к нему пришла, да?

— Нет, — уверенно покачала я головой.

— Он что-то говорил обо мне? Может, спрашивал, узнавал, просил?

— Да нет же, нет, Ань. Нет, — выдохнула я. — Забудь.

— Ты думаешь, я не справлюсь? — вынимала она из меня душу своим синим бездонным взглядом.

— С чем? Он не зверушка в контактном зоопарке, с которой можно прийти поиграть — и домой. Он трудный, злой, больной. С ним тяжело. С ним невыносимо. И да, ты не справишься.

Она хотела возразить, упрямо вскинула подбородок, но я предупреждающе подняла руку.

— Прости, но нет.

— Почему?!

— Потому что ты не держишь удар.

— А ты держишь?

— А я держу.

Я тяжело вздохнула и пошла к выходу.

Конечно, ты справишься, — крутилось в голове. — Выдержишь, выдюжишь, поставишь его на ноги. Пожертвуешь карьерой, наукой, свободой… И разобьёшься о него, как чайка о бездушную скалу. А он даже не заметит.

Устраивай свою жизнь, девочка. С высоким, спортивным, обветренным солнцем и ветром морским биологом, или с кем-нибудь ещё. Всё равно.

Он не твой.

Твой Ротман, печально известный.

Глава 26

Я брела к остановке, чувствуя себя вывернутой наизнанку. Выпотрошенной. Выполосканной.

Желудком после промывания. Пустым и несчастным.

Мне бы сейчас поехать к Ротману и, как минимум, извиниться. За то, что поверила в сплетни, за то, что ударила, ладно, хотя бы за то, что вошла без стука — это невежливо.

Мне бы… не знаю… взять бутылку вина и просто прийти. Меня бы не выгнали. Но сейчас я должна была вернуться на работу. У меня там стояли чёртовы коробки чёртова «Экоса», которые не желали заканчиваться. У меня там обе компании, что я вела помимо работы в «Органико», сидели без зарплаты, которую мне не мешало бы начислить ещё вчера. У меня там пионы завяли, их надо бы выкинуть. И печеньку я недоела, вкусную.

Вот с мыслью о печеньке я и подошла к проходной «Органико».

И ничего, кроме банального «Вспомни чёрта!» на ум не пришло.

На парковке у проходной, плотно заставленной машинами, стояло инвалидное кресло Ротмана.

И Ротман в нём тоже был.

И его скромный клетчатый плед, которым он прикрывал ноги даже в жару — стеснялся демонстрировать на улице свою культю. И чёртова чёрная рубашка, что так ему шла. И чёртов букет, что лежал у него на коленях.

— Кого-то ждёшь? — остановилась я перед ним.

— Одну психованную дамочку, которая чертовски мне дорога, — улыбнулся он. — Это ей, — протянул он букет.

— М-м-м… Хорошо, я передам, — прижала я к себе букет. — Что-то ей сказать?

— Да. Что я перерезал трос, чтобы выжить, а не чтобы погибнуть. Эта дурацкая жизнь, конечно, несправедлива, но стоит того, чтобы за неё бороться.

Я тяжело вздохнула.

— Возвращайся, дурочка. Я скучаю. Я невыносимо