Далеко ли до Чукотки? - Ирина Евгеньевна Ракша

вертелись две бело-пестрые собаки…»

Потом в блокноте шли в столбик цифры — километраж участков трассы, скорость проходок, названья и длина речных притоков. И все это мелким непослушным почерком, потому что писалось на коленях в бревенчатой избушке, в круглом свете керосиновой лампы, освещавшей рацию на грубом дощатом столе, чертежи профилей, карты аэрофотосъемок. Но главное, освещавшей лица, еще совсем незнакомые Гале лица — инженера, бригадира, рабочих, в основном молодых, пропитанных запахами пота, бензина, тайги, по-хозяйски сидевших на грубо сбитых нарах. На печке чайник плевался кипятком. Был круто, до черноты, заварен чай в зеленых кружках, и не смолкал разговор. А из окна сквозь марлю тонко сочилась сырость осеннего леса, сладковатая прель. И молоденький радист в клетчатой ковбойке, засучив рукава, сноровисто стряпал редкое угощенье — вареники с голубикой. Их лица нравились Гале — смуглые, живые, в усмешках. Она жадно слушала то простодушные, с наигранной неохотой, то озорные рассказы, их споры чуть-чуть напоказ, хотя никто вроде особенно и не смотрел в ее сторону. Она уже почти любила их, еще не узнав, не постигнув. И была вся открыта, распахнута восприятию их необычной жизни.

* * *

В дверь номера неожиданно постучали. Она распахнулась, и Галя, оторвавшись от блокнота и возвращаясь к действительности, увидела на пороге молодого человека в свитере и лихо распахнутой меховой безрукавке. Он улыбался, весело глядя голубыми подвыпившими глазами:

— Звиняюсь, чи е у вас ключ але штопор? Дежурна десь выйшла.

— Сейчас, — Галя полезла в портфель. — Минуточку.

— А я кажу им, дивчина якась коло нас живе… Та ще яка гарна, та ще с косами, — не прикрыв двери, сияя голубым взглядом, он прошел в комнату. — Та одна? Та скучае? Це ж нэ дило, — взял протянутый перочинный нож. — До нас заходьте! У нашу хату! У нас сегодни маленько праздник. А як же ж? — и палец поднял. — План дали? Дали. По золотишку план. Чуете?

Вдруг замер, прислушался к отзвукам песни, доносившимся из-под пола. Крепко утер ладонью лицо, словно стирая хмель.

— Хиба ж це писня? — стал серьезным, задумчивым. — Писня мучить должна. А це що?.. Душа не дрóгне. — Вздохнул с горечью: — От мы у сэ́бэ дома спивали. От вы бы послухалы… — Постоял. Потом вдруг тряхнул раскудрявым чубом, подкинул ножичек на ладони: — А цэ вернемо. Але що, я надиюсь, зайдете до нас, — и пошел, тая грусть в светлых бесшабашных глазах.

Галя посидела с минуту, прислушиваясь к шуму за стенкой, мысленно укладывая в сознание и его облик, и его слова, и, может быть, всю его жизнь. Потом перелистнула страничку блокнота и побежала взглядом по собственным неразборчивым строчкам, написанным месяцев пять назад:

«Вечернее солнце накалывалось на черные вершины сосен. Тайга на сопке горела в последних его лучах. А здесь, на берегу, было темнее. Среди стволов топилась сосновая банька, и тянуло понизу острым запахом смолистого голубого дымка, теплой корой, нагретой за день. Под навесом открытой кухни пышала печь, досыта набитая желтыми чурками. И юная повариха, в фартуке поверх робы, в марле на голове, с разгоряченным лицом, колдовала над котлом, который дышал жирным паром. В котле булькали красные драгоценные блестки, пряно и густо пахло картошкой с укропом, тушенкой. Где-то рядом слышался смех, переборы негромкой гитары. Поодаль, на поляне, в ожидании завтрашней работы застыли громады трех гусеничных вездеходов. В палатках не спали. Брезент просвечивал изнутри, и черные резкие силуэты порой появлялись, как на экране…»

Тогда от кухни Галя спустилась к реке. Шла медленно-медленно. Сперва рыхлый песок скрипел и тек под ногами, потом зашуршала галька. Быстро темнело. Навстречу потянуло свежестью, холодком, остудило горячие щеки. Сапоги на ногах хлопали. Не дойдя до маслянистой черной воды, она присела на теплый еще валун как раз там, где сегодня, выпрыгнув из вертолета, впервые ступила на эту землю. Вокруг ничто уже не напоминало об этом. Лишь остались на гальке три ямки с лужицами воды — следы от колес. Лениво, влажно текла река, чуть отражая прозелень неба. Еще теплился, тлел на вершине последний луч света, а здесь была уже тьма и покой. В темной воде звонко шлепнула рыба — зеленые круги разошлись по воде. Галя представила, как рыба упруго сквозь толщу воды пошла ко дну, а там чернеют в живой неподвижности другая, третья. Где-то за лесом в глуши болот тоскливо прокричала птица. Раз и другой. А может, это откликнулось эхо? В лагере, наверное, собирались ужинать. Отдаленно слышались голоса. За черными штрихами стволов первобытно мерцал огонек костра. Земля, чуть дыша, засыпала. И она сидела, теряя ощущение времени, сидела, как показалось ей, бесконечно долго, в состоянии редкого счастья, овладевшего ею, счастья от этого дива, от этого слияния двух миров.

На воде уже плясала луна, словно пойманная рекой в потаенные черные омуты. А она все сидела на остывающем камне, не в силах подняться, уйти, не смея нарушить ни звуком, ни малейшим движением этого чуда.

* * *

На белом листе блокнота, чуть наискось, в столбик, были торопливо для памяти записаны ее рукой еще несколько строк. Эти последние строки писались поутру в промокшей за ночь палатке, перед выездом на трассу, когда лагерь еще нехотя просыпался под мелким, моросящим на крыши палаток дождем…

«Специфика строительства дороги на мерзлоте? Трудности? Преимущества? Техника? Люди?» Ответов на вопросы в блокноте не было. На этом последнем — «Люди?» — запись обрывалась. А ниже белое, нетронутое поле бумаги. И за ним все смятенье ее, весь ужас перед случившимся. И невозможность сразу осмыслить происшедшее. И совершенная невозможность остаться и как ни в чем не бывало записывать бесстрастные цифры, смотреть, как смотрела вчера, в лица этих парней, что-то писать об их передовых методах. Мир ее веры, ее любви и надежды в то утро неожиданно раскололся надвое. На прошлое и настоящее. Прошлое — привычное, ясное, всегда совпадающее с ее понятиями о зле и добре, идеале и истине — вдруг отошло, откололось. И впервые открылось новое настоящее, неожиданно придавившее ее своей тяжестью. И неизвестно было, как дальше будет с ним уживаться душа, совесть, сознание.

Уже позднее, дома, в горячечном вдохновении сидя над своей старенькой пишущей машинкой, за вставленным в каретку листом, на котором уже проступал контур боли ее, протеста и крика, она понимала, что зря улетела из партии, зря не совладала с собой. Ей нужно было тогда остаться и что-то сделать. Нужно было докопаться до главного, понять, откуда же в человеке все это. Конечно,