Далеко ли до Чукотки? - Ирина Евгеньевна Ракша

кактус, зацветший на подоконнике, и этот чистый снег, словно предощущение праздника.

— Нет, я серьезно, — басил Лукашин. — Кажется, тебе везет. Кажется, тебе обломится командировка. Только придется доставать валенки.

Галя села. Одной рукой держа трубку, другой принялась скручивать пучок на затылке. Длинные волосы не слушались, выбивались из пальцев, русыми прядями рассыпались по голым плечам.

— Алё, старушка. Ты что там немеешь? Довольна?

«Довольна» — это было не то слово. Она не знала, как это все понять. Тем более после последней ее неудачи. Галя представила Лукашина — большого, грузно сидящего в кресле у телефона, поскребывающего свою добродушную физиономию, еще не бритые щеки с жесткой рыжей щетиной, Лукашина, который, торопясь ее порадовать, звонит ей украдкой от школьника-сына в воскресенье поутру, пока жена на базаре или в булочной.

— Откуда ты знаешь? — Галя даже почувствовала озноб.

— В пятницу после летучки, когда вы изволили болеть, Наталья сказала главному, что Бочурину надо еще раз проверить как автора и послать за материалом. Был же у нее хороший очерк про Гжель, про «Отрадное», — голос его веселел. — Ей-бо, милая. — Сообщая такую новость, Лукашин, наверно, рассчитывал на благодарность, а может быть, и на встречу.

— А зачем это им? — голос ее был монотонный, он не услышал ни радости, ни благодарности.

— Кому?

— Ну хотя бы Наталье! — Галя с самой осени ждала этой командировки. И выпрашивала ее, и требовала, и у главного была. Потом перестала. А сейчас даже радости не было. Перегорело, что ли? Только какая-то нервная дрожь, дурацкое какое-то волнение. Как перед экзаменом. Она зябко натянула одеяло на плечи, укуталась до подбородка.

— Наталья в отделе сказала, что послать надо именно тебя, что это твой материал… Слушай, и давно у нее такая любовь к тебе?..

— Перестань.

— Не, Галина Павловна, — в нем поднималось какое-то озорство, — я говорил, что надо было уступить ей тогда замшевые сапоги. — Он ёрничал и в то же время по-мальчишески радовался этой тайной и чуть рискованной возможности пообщаться, поговорить с ней из дому. — Начальству надо уметь угождать. И деликатно, тактично. С учетом правил игры.

— Надеюсь, ты шутишь.

Он вздохнул:

— Неисправимая… Хотя видит бог, как я не хочу, чтобы ты ехала туда зимой, в морозы. Но другого случая у тебя может и не быть...

— Куда туда?

Сказал со значением, раздельно:

— На Чукотку. Только на этот раз без фокусов! С учетом задачи, — и засмеялся, довольный, словно главный редактор, щедро подписавший молодому автору тройной гонорар. — Надо уметь использовать момент. Учись, пока жив. — Смех у него был всхлипывающий, беззвучный. И Галя опять представила его вздрагивающее от смеха грузное тело, обтянутое черным свитером. Впрочем, дома воскресным утром он мог быть в халате и тапках на босу ногу.

— Наталья сказала, мы давно ничего «северного» не давали, — оживленно говорил Лукашин. — А тут сигнал есть. Как раз по моему отделу. Можно вкусный материал дать. О Чукотке. Об охотниках Тыныквай. Их там два брата, песцов промышляют, Герои Труда. Кстати, можешь там прихватить себе песца, да побольше.

— Какой объем?

Он опять засмеялся:

— Ну, чтоб на шапку хватило, на воротник. Хватит в девчонках бегать. Вон Наталья как одевается.

Наталья одевалась действительно на удивленье. Ходила медленно и значительно, чтоб все успевали рассмотреть и оценить, что на ней надето и как это сидит на ее немолодом, но подтянутом, благодаря ежедневным усилиям, теле.

— Перестань, пожалуйста, — Галя рассматривала, перебирала на ладони пряди своих волос. — Сейчас у тебя там откроется дверь, а ты со мной треплешься.

Он действительно сразу притих, кашлянул неловко. И ей стало грустно оттого, что она права. И вообще было грустно думать теперь об их запоздалых и странных отношениях, в которых было много прекрасного, но столько неразрешимого и даже запретного. Их история замыкалась сама на себя и, как она понимала теперь, уже не имела никакого будущего. С каждой встречей все светлое, искреннее истаивало, исчезало куда-то.

— А насчет объема… Ну, страничек пять — семь, — говорил он. — Как раз, чтобы выяснить степень твоей одаренности.

В дверь заглянула мать с полотенцем в руках. Осторожно, с кивком спросила:

— Витя? — Она радовалась, когда звонил Виктор, и все чего-то ждала от его многолетних упорных звонков и появлений.

Галя потрясла головой:

— Не-а.

Мать сразу же напряглась, недовольно поджала губы:

— Ну, хватит болтать, — прошла в комнату, сама не зная зачем, двинула стулом, махнула полотенцем по крышке рояля, точно сметая летящий снег. — Завтракать пора, и дел полно. Белье сдашь в стирку, целый ворох уже. И масла надо подсолнечного.

— Ну ладно, пока. — Прижав трубку к уху плечом, Галя спустила на пол босые ноги, нашарила тапочки, пошутила: — А туда все-таки как лучше добираться, поездом или самолетом?

* * *

Из Москвы на Чукотку она летела, а как же еще! Пересекая меридианы и часовые пояса, летела к востоку, словно над голубым школьным глобусом, навстречу времени. Сперва летела она в Магадан, окруженный сопками на берегу замерзшего моря. Город удивил ее собственной «эйфелевой» башней телеантенны на взгорье, каким-то по-особенному студеным неоновым светом реклам по вечерам. Это был город без птиц, где в полярные ночи от мороза коробится асфальт, и потому центральная улица выложена бетонными плитами и, поднимаясь в гору, напоминает взлетную полосу, уходящую в небо; где есть свой ЦУМ и продаются холодильники из Рязани, духи из Парижа, клыки моржей с Уэлена и вологодские кружева, а в гостиничном ресторане, где в вестибюле при входе белый медведь, встав на дыбы, держит поднос, куда проходящие тайком суют окурки, в ресторане, где вечерами дым стоит коромыслом и люди суровых северных профессий в унтах, спецробах, кителях разливанно пьют и веселятся, вот там, при особой удаче, можно отведать, кроме чавычи и строганины по-чукотски, чудо-пищу — парной олений язык, вкус которого описать невозможно, поскольку не с чем даже сравнить. Да Гале и сравнивать не хотелось. Каждая командировка, каждое новое впечатление были для нее пока еще свежи. Казались неповторимыми, радостно вырывались из потока дней ее городской жизни. И эти два дня, прожитые ею в чужом городе, в свежеокрашенном зеленой казенной краской гостиничном номере, пропахшем недавней дезинфекцией, со скрипучей «панцирной» койкой в углу, с отбитым горшком промерзшего, еле живого цветка на подоконнике, эти два дня были тоже неповторимы, полны множества впечатлений. И хотя эти дни не брались Галей в расчет и проживались словно бы начерно, как транзитные, она силой собственных чувств, ощущений вбирала, впитывала в себя из этого мира все, что казалось ярким, значительным, что непроизвольно выхватывалось сознанием. И