Дочь Востока. Автобиография - Беназир Бхутто

системой ирригации, с каналами и колодцами, с летними посадками риса и хлопка, с проблемами заболачивания и засоления почв в натуре и читая о них. Эти занятия оказались действенным лекарством.

Фермеры-арендаторы, ксшдары (управляющие), мунши (учетчики-бухгалтеры) встречали меня с энтузиазмом.

«Хозяйский шаг золото чеканит, — говорили мне. — Теперь мы не чувствуем больше себя сиротами».

Мне очень нравилась эта работа, хотя странное ощущение не оставляло меня: встречалась я исключительно с мужчинами. Женщины в сельских местностях крайне консервативны, редко покидают дом без темных бурка, и уж ни в коем случае не увидишь их за рулем автомобиля. Но у меня не оставалось выбора. Мужчин наших в Пакистане не осталось. Отец убит, братья в Афганистане, они не могут ступить на землю родины, их немедленно арестуют. И поэтому я с утра ношусь по полям. В жизни нашей семьи не остается места традициям.

Я, можно сказать, перешагнула границу между полами. Обстоятельства, вынудившие меня сделать это, общеизвестны. Обычно молодые женщины в семьях землевладельцев сидят взаперти, дома, а если и покидают его, то лишь в сопровождении кого-либо из мужчин семейства. Наша традиция почитает женщину как гордость семьи, и хранит ее, как и полагается хранить сокровище, в женской части дома, в пурда, за стенами и занавесями.

Мои четыре тетки, дочери деда от первого брака, выросли именно в этой традиции. Подходящих женихов-кузенов им не нашлось, и пришлось им скучать в своей обширной и комфортной пурда в Хайдарабаде. В семье они пользовались авторитетом и уважением. Все понимали их положение, понимали, почему они остались незамужними. Не зная иной жизни, они казались вполне довольными жизнью. «Лица их не бороздят морщины озабоченности», — изрекала мать, вернувшись от них.

Скучной их жизнь казалась мне, но не им самим. Они выучились арабскому, читали Священный Коран, надзирали за кухней, мариновали овощи и колдовали над сластями, шили и вязали, гуляли в обширном своем саду. Иной раз торговцы оставляли у их дверей рулоны тканей или иные товары, давая возможность выбрать. Они принадлежали к старому поколению, я — к новому.

Вечерами ко мне в Аль-Муртазу приезжали гости, посетители, делегации студентов; привозили вести от томящихся в застенках и от избежавших ареста, сообщения о сопротивлении режиму. Составлялись списки, кого посетить, кого утешить, кого поддержать. Под моим наблюдением соорудили шамиану над могилой отца, чтобы затенить ее. Я занималась и домом, по просьбе матери заменила старые окна с деревянными ставнями на стеклянные. «Прохлада — хорошо, но видеть — лучше, — сказала мать, памятуя о частых отключениях электричества во время нашего вынужденного затворничества в Аль-Муртазе. — Кто знает, когда нас снова там запрут. Лучше подготовиться заранее».

Столкнулась я и еще с одной восточной традицией. Единственная Бхутто в округе, я сразу стала своего рода «старейшиной», и окрестные селяне потянулись ко мне решать свои давние тяжбы и проблемы. Отголоски старых времен, когда глава племени решал все наиболее важные внутриплеменные проблемы, еще звучат в головах этих людей. В сельских местностях фактически еще существуют старые племена и, соответственно, племенное правосудие. И хотя я вовсе не глава трибы Бхутто, народ потянулся ко мне. Юстиция в Пакистане всегда где-то за тридевять земель, она слишком неповоротлива, медлительна, слишком дорога и считается коррумпированной. Полиция слывет охочей схватить кого попало фактически за выкуп, чтобы только денег побольше получить. Вот народ и склоняется в пользу фейслы, суждения своего хозяина. Однако, проведя восемь лет на Западе, я обнаружила, что не слишком хорошо подготовлена к решению специфических местных проблем.

— Его двоюродный брат сорок лет назад убил моего сына, — шамкает однажды утром беззубый старикан, стоя пе редо мной, восседающей на «судейском» гамаке. — Фейсла твоего двоюродного дедушки гласила, что он отдает мне первую родившуюся дочь в жены, если она родится. И она родилась. Вот она. А он не отдает ее мне.

Я смотрю на восьмилетнюю девочку, жмущуюся к своему отцу.

— Он ни слова не сказал, когда дочь родилась, как воды в рот набрал, — возражает отец. — Я думал, он простил нас за такое давнее преступление, столько лет ведь прошло! Если бы он сразу сказал, я бы и воспитывал дочь так, чтобы отдать ему. А сейчас ее хочет другая семья. И мы обещали ее другой семье. И теперь нарушать обещание?

Я содрогнулась при мысли, что эта маленькая бедняжка стала предметом торга. Судьба женщины в сельской местности далека от буколической идиллии. Редко кто из них распоряжается своей судьбой. Их никто даже и не спрашивает, чего им самим хочется.

— Получишь вместо девочки корову и 20 тысяч рупий, — сказала я старику. — Сам виноват, надо было сразу заявить, прежде чем ее пообещали другому.

Корова и девочка… Уравнений такого порядка не приходилось решать академическим девам Редклиффа. Но здесь Пакистан. Старикашка оказался моим мудрым решением крайне недоволен.

Но гораздо более катастрофичной оказалась, с моей собственной точки зрения, моя фейсла на следующий день.

— Жену украли! — мужчина передо мной в отчаянии. Рядом с ним еще более возбужденный отец украденной жены.

— Небеса пали на головы наши! Жизнь наша пропала! Дети дочери плачут, мамочку зовут. Помогите нам вернуть ее.

Конечно же, я в первую очередь обеспокоилась судьбой украденной женщины.

— Кого-нибудь подозреваете?

Да, они знали, где искать похищенную. Я послала в ту деревню гонцов на переговоры со старейшинами. Молодую женщину вернули. И что же дальше?

«Я не хочу жить с моим мужем! Я люблю другого, — такую весть я получила от нее. — Третий раз я сбежала, и третий раз меня вернули. Я думала, что вы, как женщина, поймете меня…»

Я кляла себя на чем свет стоит. Ведь кому не известно, что единственный способ для женщины покинуть постылого мужа при существующих строгих правилах племенных традиций — фиктивное похищение, фактическое бегство. Не может, не имеет права жена покинуть мужа по собственному желанию. Насколько мне известно, больше этой женщине не удалось сбежать. Не в первый раз я столкнулась с конфликтом между племенными традициями и человеческими ценностями равенства и свободы выбора.

Разница между Пакистаном демократическим и Пакистаном под гнетом военной диктатуры становилась все более разительной. Я провозглашала свои фейслы в полях Ларканы, а Зия учредил военные суды в провинциях. Судья и два офицера, не получивших никакой юридической подготовки, распоряжались жизнью и смертью людей. Несправедливость сеяли и многочисленные мобильные суды, где один офицер на месте мог по своему произволу отвесить подозреваемому до года тюрьмы или до пятнадцати ударов. Мои фейслы носили рекомендательный характер, спорщики могли ими пренебречь или обратиться в суд, а приговоры военных