Пристанище пилигримов - Эдуард Ханифович Саяпов

руках могущественного кукловода, и даже былинный богатырь Добрыня Никитич не мог ничего поделать перед лицом Божественного провидения. Он подумать не мог, что в его сценарий кто-то может вплетать свою сюжетную линию.

— Короче, сиди и не рыпайся, — приструнил я малышку; она обмякла, потеряла интерес к происходящему и начала налегать на вино.

Прошло пять минут — как целая вечность. За это время мы выпили, закусили, покурили, и всё это происходило в полной тишине и при слабом освещении уличного прожектора. За дверью тоже установилась тишина, и могло возникнуть впечатление, что моя Горгона покинула засаду, но я в этом сильно сомневался.

— Мы ещё долго будем в темноте сидеть? — жалобно спросила девочка со шрамом.

— Полный пиздец! Вот тебе и праздник, — пыхтела маленькая. — Меня однажды два обдолбанных ушлёпка насиловали под Катю Огонёк, и то веселее было…

— Послушайте, девчата! Мне кажется, ничего страшного в этом нет! — радостно воскликнул Гордеев и даже махнул рукой. — У нас появилась прекрасная возможность… — Он на секундочку задумался и всё-таки закончил фразу: — … пораньше лечь спать.

— Время уже позднее. Рученьки устали. Ноженьки устали. Головка сама клонится на подушечку, — говорил он монотонным голосом, словно пытаясь их усыпить.

— Что?!! — в один голос рявкнули девицы — Славян даже вздрогнул. — Мы что… сюда спать приехали?!!

— Вы обещали нам дискотеку. Вы обещали нам праздник. Где это всё?! Где?! — кричали они наперебой.

— Накрылось медным тазом, — трагически произнёс Гордеев и с хрустом крутанул колёсико зажигалки Zippo — пламя выхватило из темноты его широкое скуластое лицо, словно высеченное из гранита, и огромный кулак, в котором была зажата тоненькая сигарета; он глубоко затянулся, выпустил дым и опять превратился в тёмную глыбу на фоне окна.

— По-моему, она ушла, — сказал я. — Пойду включу свет.

— Только аккуратно, — буркнул Славян и тут же спохватился: — А может… не надо?

— Будем в темноте сидеть до самого утра? — спросил я.

Он подумал и ответил:

— Ладно, иди… Всё равно праздник безнадёжно испорчен.

Я на цыпочках подошёл к двери и прижался ухом к её поверхности: в нашем блоке царила полная тишина, и я улавливал лишь глухие удары своего сердца. «Неужели она уехала? — подумал я. — На неё это не похоже. Она всегда добивается своего».

Я тихонько отодвинул затвор, приоткрыл дверь, и тут же появилось «всевидящее око» в обрамлении жирно накрашенных ресниц и фиолетовых подводок, — этот одинокий глаз таращился на меня, как рак-отшельник из своей раковины, — и по мере того как я открывал дверь, появлялось всё остальное: смуглая щека с матовым отливом, чёрная изогнутая бровь, длинная чёлка, отполированная лаком, тонкий прямой нос и ярко-карминовые губы, изогнутые в лукавую усмешку, — в тонких жилистых пальцах дымилась сигарета. Она поднесла её к губам, с наигранным пафосом затянулась, надолго удерживая в лёгких горячий дым, и выдохнула его тонкой струйкой мне прямо в лицо.

— Ну, здравствуй, Эдичка… Маленький проказник, — ласково молвила она и, отодвинув меня в сторону, по-хозяйски прошла в комнату, прямо в пальто, в сапогах, оставляя на полу грязные следы.

В углу прихожей остался её волшебный зонтик с весёлыми афалинами. Столкнувшись в очередной раз с этим магическим предметом, я вздрогнул от лёгкого ужаса, не понимая его генезис, — нечто уходящее корнями в прошлое возвращалось ко мне в иносказательной форме.

Я открыл распределительный щиток, включил автомат и вернулся в квартиру.

Эта Горгона уже раскинула щупальцы и затуманила комнату своими флюидами. Она с интересом изучала подгулявшую компанию, при этом у Славы был совершенно независимый вид, выражающий полную непричастность к происходящему, что-то типа: «О чём вы говорите? Да я понятия не имею, кто они такие. Я вообще не при делах».

Наши подружки, как я и предвидел, имели довольно плачевный вид: волосёнки у них были жиденькие и жирные, мордочки лоснились от пота, «штукатурка» где-то осыпалась, а где-то потекла, и вообще вид у них был такой, словно они бухают уже вторую неделю.

Татьяна разглядывала их с явным апломбом, и они ёжились под этим испепеляющим взглядом, как гусеницы под накалом солнечного луча, умноженного оптической линзой. В тот момент она была просто великолепна — гибкая и стремительная, как пантера, насмешливая и беспощадная, как Юдифь.

Она была в распахнутом двубортном плаще, в короткой красной юбке, в чёрных колготках, в дорогих сапогах на длинной шпильке. Она возвышалась над всеми, широко расставив рельефные голени, обтянутые мягкими голенищами, и тогда я подумал: «Зачем тратить время на каких-то бездарных тёлок, если на свете есть такие женщины?»

В тот момент я совершенно не понимал, глупый наивный мальчишка, что в этой жизни за всё приходится платить: чем большее наслаждение ты испытаешь сегодня, тем большее разочарование ждёт тебя завтра, и если сегодня ты выиграешь в рулетку миллион, то завтра промотаешь всё до последней копейки. Пагубные страсти неизбежно приводят человека к материальному и духовному банкротству, потому что он готов отдать всё и всё отдаёт ради одной только вспышки запредельных эмоций, выжигающих его душу дотла.

Именно тот роковой вечер явился для меня последней отметкой в моём непреклонном погружении на самое дно. Я открыл дверь и впустил её уже навсегда. Я потерял последнюю возможность уйти от своей кармы, обмануть своих палачей, избежать в очередной раз наказания за всё, что я сотворил в этой жизни, и главное — ускользнуть от этой страшной девчонки, которая и появилась только ради того, чтобы привести приговор в исполнение.

Мне всегда хотелось верить, что я незаурядная личность и меня ждёт великое будущее, но оказалось, что большинство субъектов думают то же самое, а гордыня и тщеславие составляют базовую комплектацию человеческого Эго. В конце концов ко мне пришло понимание, что вся наша история — это всего лишь единичный виток глобальной эволюции и что я в этом витке — элементарная частица, подчинённая общему потоку.

Осознание бессмысленности нашего бытия и собственной ничтожности привело меня к хронической депрессии. Ко всему прочему, у меня появилось ощущение того, что вся моя жизнь — это остроумный и в то же самое время жесточайший урок, данный мне свыше. Теперь это обстоятельство придаёт моей жалкой никчёмной жизни хоть какое-то значение и греет мне душу. «Спасибо, Господи, что Ты