Горбатые мили - Лев Черепанов

Как нарочно, разговор у Назара, Плюхина и Холодилина не клеился. Чего-то им не хватало.

Все сели.

«Холодилин? — задумался, ушел в былое Кузьма Никодимыч. — После ранения я вернулся в часть, как все. Руки-ноги у меня гнулись. Только слух никак не возвращался. Потому мой командир затруднялся, к чему такого пристроить? А мне давно приглянулись двукрылки. Маленькие, юркие — они всегда летали вроде подсобных. На пробу: что получится?»

— Не запомнили вы, мил человек, Расторгуева? Не вывозили его в войну на ПО-2? — страдальчески, с усмешкой непростительно обойденного родственника обратился он какое-то время спустя к Холодилину.

— Бомбардир?.. — вскочил Холодилин. — А как же! Так это… ты? — Раскачал Кузьму Никодимыча за плечи. — Здоров! Где свидеться-то нам привелось! Батюшки-светы! Кузьма, а как по отчеству… дай самому припомнить, еще не совсем — не отказывает мне память! Никодимыч!.. Каково?

На переборке, в штормовой полочке, звякнул графин, — так крепко обнялись Кузьма Никодимыч и Холодилин, стиснули друг друга, заколотили ладонями по спинам.

— А я приглядываюсь с одного бока — он! — полез в карман за платком Кузьма Никодимыч. — С другого — еще больше того. Охо-хо! Значит, в бухту загнала тебя жизнь-то? Сюда? Далеко!

— Получается так. Без обману.

— А давно?

— Уже годиков двадцать с гаком.

Смекнув, что к чему, Назар спятился к двери, вышел, разыскал врача:

— Ксения Васильевна! Вы же не израсходовали весь дезинфицирующий материал. Во как он нужен. Срочно.

4

Приблизиться к медицинскому спирту кок никому не позволил, сам собственноручно развел его в колбе точно по географической широте, на пятьдесят два градуса. Выставил к главному угощению нарезанный по-ресторанному хлеб, обжаренные в сливочном масле крабы, к ним — гору тресковой печени, соленую лососину, холодец из львиных ластов под колечками репчатого лука, палтусовы звенья из холодной ухи, вполне содержательный набор блюд из селедки и десерт. Места для торта тут же, среди еды, не нашлось — его Ксения Васильевна поставила, как украшение, на книжный шкаф.

Сдвинули граненые стаканы фронтовики не только ради однажды заведенного обычая чокаться, а с горделивым сознанием, что они есть, выдержали на своем участке натиск врага, не драпанули от него.

— По одной, что ли? — будто вправду заколебался Василий Кузьмич.

— Да, так надо. Полагается. Что ж, — в тон ему изобразил пренеприятную обреченность Кузьма Никодимыч. Он раскраснелся. — Подумать только, на чем против немца поднялись! На обыкновенной перкали! Разве это пустяк? Я подкатывал бомбы под себя вроде наседки. К ногам. Под колени. Обкладывался ими. А потом бросал собственными руками. Самому не верится. Точно у другого такое было, не у меня.

Менее хмельной Холодилин повел головой, будто осуждал: к чему это? Можно о чем-нибудь другом. В нынешней жизни тоже всего предостаточно. А Кузьма Никодимыч смотрел не на него — на Назара, самого благодарного слушателя. Сказал, что в прифронтовой полосе за аэродром мог сойти какой-нибудь луг или поляна. Только начинало темнеть, они уже летели под-над лесом, вдоль просек.

— Точно говорю!.. — распалился Кузьма Никодимыч. Холодилин волновался не так, как он. В большей степени — по-сегодняшнему, скрыто. — У самой линии фронта мы снижались, подкрадывались к немецким позициям с выключенным мотором, — как чьему-то озорству удивлялся Кузьма Никодимыч. — Он, Кузьмич, направлял свою этажерку на вражьи окопы, а я уже, как положено, находился в полной боевой, вставал, насколько пускали меня привязные ремни, высматривал, где что. Нашумим с ним, бывало, за пехотный полк, может быть, потом скорей тикать обратно. Немцы в панике: ай-яй-яй! Откуда такое? Пускали ракеты, включали прожектора. А нам что оставалось? Только прижиматься к земле-матушке. Где встречался лес, мы за него…

Чтоб прервать своего фронтового друга, извиняюще улыбающийся Холодилин пустил над столом в бреющий полет расправленную ладонь, словно крыло, присвистнул и поднес к усам граненый стакан. Только не стал пить, сначала сказал:

— Зацепил немец нашу Россию за главный нерв. Мы б тогда на чем угодно!.. Как били!.. — задумался сурово, пожевал капусту. — Ну, за всех вас! Будьте! — просветлел лицом.

Незаметно как, они перешли к обыденному.

— Постой! — перевоплотился в обличителя Кузьма Никодимыч.

— Ты, выходит, обзавелся?.. Женщина при тебе? Сам видел!

Ксения Васильевна посмотрела на Холодилина, любопытствуя: откажется — нет?

«Он не признал ее?» — не поверил Холодилин и подмигнул весело, слишком даже. Почувствовал, что фальшивит:

— Куда б я от любви скрылся? Не смог!

Войдя в раж, Кузьма Никодимыч погрозил пальцем:

— Сам небось бежал за ней, заворачивал к себе. Наобещал всяких благ. Так ведь? — по-свойски подтянул к себе Плюхина.

«Или… что-то не так? Показывает выдержку? — поразился Холодилин, помня, что его женщина заходила за скальный выступ почти у самого «Тафуина». — Мол, скоро в рейс, к чему ворошить старое? Эх, Кузьма Никодимыч, я словно вор перед тобой!» Сразу поведал о том, как в конце войны очутился в Праге:

— Гляжу, кто-то бронзовый. Ниже, на постаменте, славянская вязь: «Правда хороша для каждого человека». Сворачиваю с панели, потому что чувствую, мне интересно. Задираю голову. Того, кто бросился в глаза, принял за старшего. Возле него в таком же одеянии, только, кажется, поменьше ростом, еще насчитал сколько-то. А рядом сновали машины. Стою. Вскоре меня один взял под руку, раскрыл свой портмоне. В нем красные ряды. Все по десять крон, новые. Как из банка. «Что вы? К чему мне они?» — Посмотрел я, куда можно уйти. Он — штатский, выговорил тогда с акцентом: «Нэ главное. Понимаешь?» Сразу подсунул диплом. Я едва разобрал по-ихнему: «Ин-же-нер». Проявил свою вежливость: «Рад за вас. Хорошо». Он точно так же, как в первый раз. «Нэ главное». Я плечами вот так. Никак не мог сообразить, чего ко мне прилип. А сам слежу за ним. Вынимает передо мной паспорт: «Цивильная квартира!» — «Прекрасно!» А у него что-то вроде сострадания на лице. «Нэ главное». Потом потащил к собору, двуглавый такой там есть, вполне, может, пресвятой девы Марии. В нем, в цокольной части, кованый железный барельеф: женщина, наполовину укрытая распущенной косой. «Ну и что? — думаю. — Нашел чем удивить!» Ах, дело в том, что тринадцатый век. В двадцатом не хуже! «Главное», — за всех изваянных проповедников сказал незнакомец. Я поверил. Так-то…

— Старшему помощнику-у… — занудливо позвал из динамика капитан, и Плюхин привстал. За ним у Ксении Васильевны тоже нашлось какое-то заделье, она так же, как Плюхин, ушла из Назаровой каюты — боком, за спинками кресел.

Сколько-то времени Холодилин не знал, что делать. Затем потянулся к спирту, отдавая себе отчет в том, что хватит, вкусил до верхнего предела. Его привлек сверхзвуковик под плафоном. Улыбнулся ему. Только не так, как хотел вначале. Выдавил после долгого молчания:

— У тебя-то теперь как?

Кузьма Никодимыч тоже вроде застрял в чем-то вязком.

— Не обижаюсь, всем взяла моя вторая жена, — ответил чуть ли не безголосо. — Есть общие дети. Ничего, грех жаловаться — приветливые: «Папочка, мамочка». Только все с той — не проходит! — сравниваю. К тому же Венка!..

— Он не где-нибудь! В океане — на большой воде… — утешающе сказал Холодилин.

Кузьме Никодимычу пришлось признать, что люди на «Тафуине» как везде. А работа ни на какую не походит. Она забирает все время. Кто-нибудь затеет свару. А что дальше-то? Всем не до нее. Недосуг.

Как издали прислушивался к нему Холодилин. Он помнил про евпаторскую беду Расторгуевых.

«Выскочила за тебя и не знаю как», — сказанула первая жена Кузьмы Никодимыча, когда он выяснял, почему она от него отказалась. Ко всему уставилась ему в глаза, будто ничего дурного тогда, в прошлом, себе не позволила. А ведь с кем-то сойтись без любви — это же будет какая жизнь? Вроде обмена собственного тела на что-то: на жилье, на еду.

С леденящим спокойствием она сказала: «Ошиблась. С кем не бывает?», а потом, уже вроде оправданной, вытворяла что хотела.

Первая жена еще упрекала Кузьму Никодимыча: «Ты один виноват во всем: зачем меня увлек? Не стала бы твоей, так знаешь какого бы отхватила!»

— У тебя есть? — наклонил Расторгуев свой стакан. — Зачем добру пропадать? Допьем!

— Кузя!.. — перехватил бутылку Холодилин, предчувствуя, что не удержится, предложит непотребное. — Кузьма… А не остаться ли тебе у меня? Здесь — во. Я когда выхожу на берег, всякий раз плечам знаешь как просторно.

Чтобы открыть иллюминатор, Кузьме Никодимычу понадобилось не только отвести держатели. Взялся за опущенную по-штормовому задрайку, вырезанную из стали по размеру круглого стекла. Переспросил:

— Приволье?