Этнос в доклассовом и раннеклассовом обществе - Виктор Иванович Козлов

ахаггар и кель аджер, составлявшие до середины XVII в одно политическое образование, сблизились в культурном отношении. Что касается других туарегских соплеменностей, безразлично кочевых или оседлых, то они никогда не составляли ни территориального, ни экономического, ни политического целого. Кочевые туареги Сахары соседили с арабскими бедуинами, оседлые туареги Судана — с земледельческим и народами Тропической Африки. В своих обменных связях кель ахаггар не делали различия между оседлыми туарегами и нетуарегами. Единственное, что изредка объединяло (во всяком случае практически) две-три соплеменности туарегов, — это борьба с их исконными врагами тиббу. В этих условиях, естественно, лишь в самой незначительной степени завязывались общетуарегские горизонтальные, а, следовательно, и вертикальные инфосвязи. Правда, туареги обладают общностью языка (тамашек), некоторых черт культуры (в особенности мужское лицевое покрывало — тигельмуст) и самоназвания (имошаг, или имухаг; кель тигельмуст) Но эта общность явилась результатом не консолидации, а дивергенции, у истоков которой, по-видимому, стоял какой-то древнеберберский этнос с этнонимическим корнем мзг. Поэтому представляется, что туареги в целом — не этнос, а этнолингвистическая общность, дифференцированная (подобно англо- или испаноязычным народам) на уровне не языков, а диалектов.

Сходные с туарегскими кочевнические соплеменности характерны для Северной Аравии XIX — первой четверти XX в. хотя некоторые из них обладали более сложной структурой, так как здесь не было однозначного совпадения ЭСО и этникоса. Так, в частности, обстояло дело у бедуинов руала, входящих в крупнейшую группу североаравийских бедуинов — аназа. Руала, насчитывавшие до 35 тыс. человек, кочевали в самой засушливой части Сирийской пустыни и занимались только верблюдоводством. Будучи богатейшей соплеменностью полуострова (около 100 верблюдов на человека в среднем), они получали земледельческую и ремесленную продукцию в городах внутренней Аравии и южной Сирии, а помимо того, облагали данью полуоседлых и оседлых соседей и взимали с османского правительства ежегодное вознаграждение за пропуск и охрану сирийских паломников в Мекку. В свою очередь, они должны были платить дамасскому губернатору за право летнего пребывания в южной Сирии. И данью, и платежами Порты бедуинская верхушка делилась с соплеменниками, что (опять-таки наряду с патриархальной эксплуатацией рабов-негров) смягчало патриархально-феодальную эксплуатацию внутри соплеменности и сплачивало ее по отношению к внешнему миру[484].

Кочуя за пределами областей, контролируемых эмирами внутренней Аравии или османскими властями, руала дольше всех аравийских бедуинов сохраняли политическую независимость. Как этносоциальный организм они состояли из трех аназских (собственно руала, михлаф и вульд али) и нескольких небольших неаназских подразделений, возглавляемых шейхом шейхов (с 1912 г. эмиром) из правящего дома руала — Шаалан. Подразделения считались союзными, каждое имело свою территорию, шейха и т. п., но они были подчинены Шааланами вооруженной рукой, и те обладали всей полнотой власти, включая применение разорительных штрафов и телесных наказаний. Хотя как все объединение, так и входившие в него подразделения обозначались одним и тем же термином кабила и внутри племен (особенно михлаф) отмечались частые перекомпоновки, небольшое княжество Шааланов на протяжении своего приблизительно столетнего существования оставалось стабильным организмом. Тем не менее, Шааланы остро ощущали недостаточную самостоятельность этого организма, его экономическую (а тем самым в какой-то степени и политическую) зависимость от соседних оседлых центров. В XIX в. они предприняли несколько неудачных попыток отобрать у эмиров Джебель-Шаммара крупный оазис Аль-Джауф, находившийся под параллельной «опекой» руала. Удалось им это сделать только в 1908 г., но вновь созданная более или менее автаркичная оседло-кочевническая система просуществовала недолго: четырнадцать лет спустя Аль-Джауф был захвачен приступившими к феодальной интеграции и централизации Аравии Саудидами. Важно, однако, отметить, что даже за время своего кратковременного владычества над Аль-Джауфом Шааланы успели предпринять шаги к культурной консолидации кочевой и оседлой составляющих эмирата. С этой целью члены правящего дома, как и все кочевники, равнодушные к вопросам культа, стали неукоснительно выполнять предписания ислама и требовать того же от соплеменников[485].

Столетие — небольшой срок для возникновения культурной общности. Тем не менее, если один компетентный исследователь, работавший в Сирийской пустыне в середине прошлого века, говорит только о диалекте аназа[486], то другой, не менее компетентный, побывавший здесь полувеком позже, говорит также и о диалекте руала[487]. У руала имелся свой военный клич, существовали общая генеалогия (иногда их даже называли бени Шаалан, т. е. сыновья Шааланов) и общий культ предков, практиковались общие правила брачного выкупа и возмещения за кровь. Однако наряду с зачаточной соплеменностью-этникосом руала явственно сохранялась остаточная соплеменность-этникос всех аназа, которые некогда (вероятно, в первых веках хиджры) составляли один этно-социальный организм, а позднее не раз временно объединялись для борьбы с шаммарами, мавали и другими кочевническими соплеменностями. Аназа воевали между собой за пастбища, но, как правило, солидарно выступали против других, неаназских общностей. Кроме этой исторически сложившейся солидарности, отразившейся в том, что все аназа считали себя потомками одного предка-эпонима Анназа, они, как и другие подобные же общности Аравии, были связаны особыми обычно-правовыми нормами — «законом братства» (хакк аль-бени амм), которые приравнивали правоотношения в их среде к правоотношениям внутри племен или соплеменностей. Солидарность и «закон братства» еще не создают особого социального организма. Следовательно, здесь нет иерархии ЭСО, но хорошо видна иерархия этникосов первого и второго порядка.

В характеристике совокупности туарегских соплеменностей как этнолингвистической общности, а аназских — как соплеменности-этникоса второго порядка можно усмотреть противоречие. Я его не вижу. В отличие от туарегов — кочевых в Сахаре, оседлых в Судане — всем аназа свойственны не только специфическая диалектная и культурная близость одного дифференцированного этноса, но и то значительное единообразие кочевнической культуры, о котором говорилось выше.

* * *

В той же Северной Аравии до начала ее феодальной централизации Саудидами мы находим отчетливый тип этноса в оседло-кочевнической системе, являющейся формирующимся социальным организмом. Небольшое число осевших кочевников имелось и в соплеменности руала — в течение XIX в. они постепенно заселили один из кварталов в центральном поселении Аль-Джауфа. Но это — величина, которой можно пренебречь. Совершенно иная ситуация сложилась в среде расселившихся к югу от руала шаммаров, владевших одной из крупнейших в Северной Аравии группой оазисов — Джебель-Шаммаром.

Шаммары завоевали Джебель в XVII в., дав ему свое имя и выдвинув из своей среды правящую династию — сперва эмирский дом Алидов, а в 30-х годах XIX в. — Рашидидов. Численность шаммарского населения эмирата Рашидидов определялась, по разным данным, в 20–30 тыс. оседлых и 15–90 тыс. кочевников. Нешаммарское оседлое население, считавшее себя потомками древнего племени бени тамим, намного превосходило шаммарское, кочевое же было очень нестабильно, и вообще зависимость его от Рашидидов оставалась в значительной мере номинальной[488].

За несколько столетий существования раннефеодального эмирата шаммаров в нем стали возникать