Возвращение в Панджруд - Андрей Волос

Шеравкан вздохнул.

Тот мир всегда представлялся миром благополучия. Миром неизбывного счастья.

А теперь выходец этого мира нетвердо бредет за ним, держась за конец поясного платка... разве можно такое себе представить?!

Он оглянулся.

По лицу Джафара струился пот.

* * *

А ведь он испугался. Да еще как испугался — сердце застучало, ноги ослабли. Думал — все... прислали добить!.. и он испугался.

А за что испугался? Выходит, за жизнь.

Вот так. Испугался за жизнь.

А еще несколько дней назад говорил себе, что лучше смерть, чем такая жизнь. Разве нужна ему такая жизнь? Нет, не нужна.

Так он говорил себе. Да и сейчас так же скажет... вот только сердце перестанет колотиться.

Нет, такая жизнь не нужна, нет.

И вот надо же: испугался.

Приблудная собака доверчиво сунулась мордой в колени — и уже жалко оставить эту собаку, уйти от нее. Мальчишка идет рядом — уже и к мальчишке привязался. “Под ногами у себя не видите!..” Что за злой дурачок!

Испугался, да.

А ведь и в самом деле Гурган мог бы кого-нибудь послать. Пораскинул умишком — и послал. Да и впрямь, зачем еще одному слепцу-побирушке (ведь будет, будет побираться, хоть ему и запрещено!) таскаться по дорогам благословенного Мавераннахра? Ни к чему. Поезжай-ка, Садык... или кто там?.. Салих! — сними с него голову.

Вот он и испугался, подумав об этом... кровь прихлынула к сердцу от ужаса... а если рассудить, это могло бы стать избавлением.

Разве нет? Разве лучше во мраке перебирать ногами дорожные камни? Зачем? Что его ждет? Эта темнота не рассеется... рассвет не наступит. Вечная ночь? — лучше уж вечная ночь без чувств, без мыслей.

Да, мог бы послать. Он ведь совершенно безжалостен. Как скорпион. Нет, скорпион жалит защищаясь, а этот!..

Джафару вспомнился кишлак Бистуяк...

Когда это было? Года три назад. Эмир Назр уехал в Герат. Да так крепко засел, что в конце концов пришлось за ним ехать... Хаджиб двора умолил: Джафар, дорогой, ради всего святого!.. Теперь эту историю какие-то придурки рассказывают на постоялых дворах от своего имени... Прав Шахбаз Бухари: вот она, настоящая слава. Смешно...

Старшему сыну эмира Назра Нуху было тогда... лет пятнадцать ему тогда было. Или шестнадцать. Назр оставил его сидеть вместо себя на троне. Ну, не эмиром, конечно... но все же человеком значительным: сын эмира не пучок моркови. Вроде как заместитель. Гурган всегда крутился возле Нуха. Тоже, в сущности, пацан — года на три старше. Но из ранних: хитрый и, главное, жесток не по годам. Все нашептывал мальчишке, что нужно быть твердым... нужно быть сильным. Жалость свойственна слабым... сильный человек тверд и безжалостен. Джафару доводилось слушать его рассуждения... с трудом сохранял невозмутимость.

И вот случилась эта история с несчастным кишлаком.

Он спешил тогда — хотел догнать, попытаться остановить. На полпути встретил уже возвращавшуюся с дельца сотню. Гурган скакал во главе, конь-о-конь с командиром. Завидев его, сорвал с головы чалму, издевательски весело завертел в воздухе, как будто мчался с праздника и приглашал к продолжению.

Тропа выползла на бугор, ветер погладил лицо прохладной ладонью. Наверное, отсюда далеко видно — степь волнуется, блестит... чаша неба кругла и бездонна.

Как это прекрасно — видеть.

— Давай передохнем, — попросил Джафар. — Вода осталась? Шеравкан помог ему сесть, дал напиться.

— Слышал о таком кишлаке — Бистуяк? — спросил слепец, проводя тыльной стороной ладони по губам.

— Бистуяк? — Шеравкан покачал головой. — Нет, никогда...

Бистуяк. Гурган

Во владении дихкана Нурибека было три селения: Яктанан, Дутанан и Бистуяк. Жил Нурибек хорошо, по достоинству и положению, по закону, на который, слава Аллаху, никто не покушался. А если покушался хотя бы тем, что исполнял от века заведенное без должного усердия, крепкие парни, что состояли у Нурибека нукерами, быстро напоминали неразумному, что к чему в этом мире.

Нукеров Нурибек брал из дальних кишлаков, чтоб ни родни, ни друзей у них в его владениях не было. Знались только друг с другом, получали неплохое содержание и к местной голытьбе относились свысока, даже с презрением. Ну и понятно: человек хорошо одет, крепко подпоясан, на добром коне, со жгучей камчой в умелой руке, с мечом на поясе, а мужик “коси-копай” вечно в грязи возится, — есть разница?

К жалобам и стонам своих крестьян Нурибек относился спокойно. Знал — у них совести ни на воробьиный хвост, надобы да жалобы никогда не кончаются. Им, дармоедам, палец протяни — ладонь попросят, дашь ладонь — по локоть отхватят. Хоть бы раз что-нибудь новое придумали, так нет — долдонят как заведенные все одно и то же. Что им ответить? Посевы град побил? — ну, брат, я за Господа не ответчик. Оброк велик, а урожай плохонький? — так вези весь, а не половину! И теперь не хватает расплатиться с дихканом за его милости? — ну показывай тогда, что в доме есть, а нет ничего, так смотри кабы дочь не пришлось отдать, а не то самому брести с ярмом на шее, в дихкановой яме сидеть.

Почему-то особенно тяжко жизнь складывалась у жителей кишлака Бистуяк. Ну да Аллах сам ведает, что кому на роду написано — кому беком быть, кому под плетью корчиться. Так, должно быть, и жили бы дальше, перемогаясь, крохоборствуя и голодуя, лишнюю миску зерна почитая за великое достояние.

Но однажды пришел в кишлак один старик.

Он появился в самый солнцепек, часа в четыре пополудни. В белесом небе висел коршун, безнадежно выглядывая попрятавшуюся в норы мелкую живность, иссохшая желтая трава пахла горячей пылью, волнами накатывал заунывный звон цикад и кузнечиков.

Старик вошел в кишлак со стороны предгорий — должно быть, спустился по тропе, петлявшей по увалам холмов.

Подойдя к крайнему дому, оглядел пустой двор, затем постучал клюкой по плетню. Когда Фарух выглянул из двери своей кибитки (покойный дед его одно время разводил коз, за то и звали Фаруха “козлятником”), старик завел дребезжащим голосом:

— Во имя Аллаха Милостивого, Милосердного!.. Вся хвала надлежит Аллаху, Владыке всех миров!.. Милостивому, Милосердному!.. Властителю Судного Дня!..

Фарух покорно дослушал фатиху до конца и в свою очередь побормотал:

— Во имя Аллаха Милосердного!..

— Хлебушком не богат ли, сынок? — поинтересовался старик, моргая подслеповатыми глазами.

— Хлебушком! — Фарух почесал затылок под засаленной тюбетейкой. — Ячмень уж весь подъели, а ты говоришь — хлебушком...

— Ячмень? — удивился старик. — Да-а-а... Ну, спаси тебя Аллах, сынок.

Фарух-козлятник смотрел ему вслед, потом крикнул: