Возвращение в Панджруд - Андрей Волос

— Вон южная клешня Скорпиона. Видишь? Кривая такая... А вот северная клешня. Вот Ковш. Эти две, что образуют стенку Ковша, называются “Указатели”... вон куда они указывают — на Северную звезду. Последняя в ручке Ковша по-арабски зовется “аль-Каид банатнаш”, а по-нашему — “Предводитель плакальщиц”... Потому что — видишь? — плакальщицы впереди, их ведет предводитель... а уж следом погребальные носилки. Каждая звезда ковша тоже носит собственное имя. “Дубхе” значит “медведь”; “Мерак” — “поясница”; “Фекда” — “бедро”; “Мегрец" — “начало хвоста”; “Мицар” — “кушак” или “набедренная повязка”. Между прочим, совсем рядом с Мицаром, совсем близко — звездочка “Алькор”, то есть “незначительная”. Видишь ее?

— Как не видеть, — буркнул Шеравкан, озираясь.

Солнечный свет заливал зелень, камни на дороге сверкали, волны травы переливались под ветром в дневном сиянии. Происходило что-то колдовское.

— Молодец! — похвалил слепой. — Значит, хорошее у тебя зрение. Еще Искандар Великий проверял зоркость своих солдат на этой звезде... А всего Медведя видишь? Ковш — это верхняя часть его головы и седло. А там, куда упираются его ноги, шесть звезд попарно лежат на одной прямой. Они называются “три прыжка газели”. И впрямь — похоже на отпечатки копытец, да?

Он повернул голову, как будто ища взглядом лицо поводыря.

— Не знаю...

Джафар вздохнул и снова задрал голову к небу.

— Эта яркая звезда — “Ан-наср ал-ваги”, то есть “падающий орел”. Падающий на добычу, нападающий...

А вот созвездие Охотник. Встал на полнеба... Самая яркая его звезда — “Байт ал-джауза”, то есть “плечо охотника”. Когда смотришь на нее зимней безлунной ночью, она кажется красноватой, как Марс[40].

Он замолчал, склонился, оперевшись на посох.

— Понимаешь, иногда проще разглядеть что-то в небе, чем под ногами. Ну да ладно. Нас ждет брат этого, как его...

— Салара, — сказал Шеравкан.

— Салара, да, — кивнул Джафар. — Такой же, должно быть, добрый человек. Тоже небось будет объяснять, что ему наплевать, вижу я что-нибудь или нет...

Шеравкан чувствовал — злость прошла, осталась только насмешка.

— Так что, Шеравкан? Пойдем?

Это предложение прозвучало совсем мягко. Даже почти ласково.

— Пойдемте, — согласился он. — Вы только не спешите. Не надо.

— Да я и не спешу, — пожал плечами слепой. — Куда мне спешить? Пошли, собачище!

Кармат послушно встряхнулся, сел, в ожидании начала вывалил на плечо жаркий язык.

Шеравкан протянул Джафару конец поясного платка.

Другой рукой машинально потрогал кошелек — на месте ли.

* * *

Дорога огибала пологий холм. Казалось, что холм подрагивает, зыблется — но это просто высокая трава на его верхушке волновалась и текла под порывами ветра. Справа лежала степь — широко простиралась вдаль струящейся зеленой тканью. Переливчато вытканная пестрыми нитками цветов, островками кустарника, несколькими рощицами дикой оливы, она жила и двигалась. Ветер выворачивал наизнанку узкие листья джиды, и деревца то серебрились, то снова закрывались густой зеленью. По левую руку сколько хватало глаз тянулась цепь холмов, а где-то совсем далеко, в дымчатой дали горизонта, к которому небо сходилось, как сходится к берегам, мельчая, голубая вода хауза, призрачно прогревались коричнево-бурые неровности гор.

Шеравкан с удовольствием вдыхал воздух, несший густые, пряные запахи, с удовольствием поглядывал по сторонам, позволяя взгляду свободно скользить по залитому солнцем пространству окрестного мира.

Беспокойство, так томившее его поначалу, отступило. Просто не нужно было думать, как скоро они придут в Панджруд... днем раньше, днем позже — какая разница? И потом: он ведет не случайного бродягу, а самого Рудаки.

Вообще, все было хорошо, и если бы не стук посоха за спиной, не рывки, передававшиеся ему от руки слепого, крепко державшего конец поясного платка, он вообще, наверное, был бы счастлив.

Эти рывки его не раздражали, нет.

Но Джафар шагал следом, и Шеравкан то и дело возвращался к мысли о том, что он ничего не видит. Как много солнца кругом: переливается листва в его лучах, поблескивают камни, синеет небо, белые праздничные облака неспешно скользят по его лазури! — а он совершенно слеп и ничего не видит.

Вот несчастье-то!..

Как это — быть слепым? Быть Царем поэтов, а потом попасть в немилость... потерять глаза под ножом палача... как это?

Шагая, Шеравкан пытался размышлять о том, как Джафар жил прежде, — но не мог даже вообразить себе этой жизни.

Вот кошелек с пятью десятками динаров — это оттуда, из той жизни. Честно сказать, он его то и дело трогал. Поначалу эти прикосновения доставляли ему горделивое удовольствие — пусть и не твои, а все же приятно чувствовать тяжесть золота. Потом стало казаться, что с каждым шагом кошелек тяжелеет. Глупость, конечно: ничего не тяжелеет, висит себе и висит. Но мысль, раз поселившись, уже не покидала головы. А ну как оборвется? Пятьдесят динаров! — подумать страшно. Вообще, почему Джафар велел ему нести этот кошелек?.. нес бы сам. Правда, ему, слепому, должно быть еще страшнее иметь дело с такими деньгами... такие деньги и у зрячего-то попятят, не успеет он глазом моргнуть... за такие деньги и ножом пырнут, не задумаются... нет, хорошо все-таки, что молодой эмир переловил всех воров и разбойников... молодец, вон сколько голов по весне на кольях торчало... правда, это были карматы, а не разбойники. Ладно, хорошо, он будет их беречь... если бы у него были сапоги, можно было бы сунуть кошелек за голенище... нет, пожалуй что и не поместился бы за голенище-то... вот еще забота!..

А Джафару плевать на этот кошелек.

Похоже, у него таких много было. Очень много.

На то он и придворный. На то и Царь поэтов. Кто возле эмира трется — тот богато живет.

Собственно, все его сведения о жизни приближенных к эмиру складывались из того, что время от времени рассказывал дядя Асим. Дядя Асим служил при казнохранилище Шатров — правда, в очень незначительном чине, бесконечно далеком от, скажем, звания Мастера с перевязью, заведовавшего там всем хозяйством.

Дядя не скрывал, что занимается почти исключительно тем, что в компании с напарником ворочает, когда требуется, тяжелые тюки с шатрами, точнее — с их деталями.

Большинство их было сделано из разных драгоценных тканей, вытканных узорами, причудливыми орнаментами, а также слонами, львами, лошадьми, павлинами и прочими птицами и хищными зверями. По словам дяди, на самых старых, сильно траченных вековой жизнью, попадались и человеческие изображения. Обитые изнутри златотканой парчой и кимекабом, снабженные необходимыми принадлежностями — столбами с серебряной оковкой, золочеными канатами, медными крюками и кольями, они представляли собой серьезный груз. Перевозка самых скромных обходилась двадцатью верблюдами, а средние и большие занимали не меньше сотни. К таким относился, например, четырехугольный шатер с четырьмя стенами и крышей на шести столбах, а еще два поддерживали навес над входом. Затем — большой круглый шатер, державшийся на столбе высотой в шестьдесят пять локтей и состоявший из шестидесяти четырех частей, крепившихся друг к другу застежками и шнурами. Его сконструировали и соорудили по приказу эмира Убиенного — сто пятьдесят мастеров работали в течение девяти лет, и обошелся он в тридцать тысяч динаров. Этот шатер являлся почти точной копией старого шатра “Катуль”, изготовленного при Исмаиле Самани, но столб был выше, а сам шатер — шире и просторнее. Что касается самого “Катуля”, то название свое — Убивающий — он получил за то, что его расстановка, в которой участвовали двести человек, не обходилась без несчастных случаев, и два или три прислужника непременно погибали...