Безумные дамочки - Джойс Элберт

— Надеюсь, у вас с Робертом все наладится, — сказала Беверли на прощание.

— И у тебя с мужем тоже, — откликнулась Симона, которая под страхом смерти не вспомнила бы его имени.

Они обменялись дежурными поцелуями и помахали рукой на прощание. Через минуту Беверли напрочь забыла о существовании Симоны. Симона была сном, как и Мексика. Реальность была в замке в Гарден-Сити, и она затрепетала, когда называла адрес таксисту.

Дома Беверли ждало два сюрприза. За время ее отсутствия Питер-младший начал заикаться, а Питер-старший купил еще одного попугая, которого научил кричать: «Счастливые дни вернулись». Беверли ощущала, что между заикающимся ребенком и двумя орущими птицами существует какая-то зловещая связь.

— Почему мы не можем жить, как все нормальные люди? — спросила Беверли мужа. — Почему не завести собаку или сиамского кота? Зачем нам эти проклятые птицы?

— Потому что мы не нормальные люди, дорогая, — презрительно ответил он. — Мы, слава Богу, выше их.

— Я — нет, — сказала Беверли, — и твой сын тоже. Доктор Спок пишет, что мальчики от двух до трех лет часто заикаются. И все же я волнуюсь. Вдруг он от этого не избавится?

— Надо было подумать об этом до поездки в Мексику. Тебе не приходило в голову, что детям нужно, чтобы ты была рядом?

— Ты меня обвиняешь в его заикании?

— Нет, но полагаю, что такая возможность есть.

Она бы убила Питера за эти слова (у нее и так было сильное чувство вины), к тому же доктор Спок утверждает, что заикание часто вызывается тем, что он называет «возбуждением от одиночества». Согласно его мыслям, нельзя надолго покидать ребенка и надо обеспечить ему контакт с другими детьми. Главное — не пытаться исправить речь ребенка, от этого может стать еще хуже.

До сих пор Питер-младший несколько раз в неделю играл с маленьким соседским мальчиком. Это было очень удобно, но сейчас Беверли усомнилась в том, что ее сыну нравится малыш. Когда она прямо спросила об этом, сын ответил:

— О-о-о-н в-в-воняет.

К несчастью, Питер-младший был слишком мал, чтобы ходить в садик, нужно было ждать еще полгода, так что. Беверли обзвонила всех матерей по соседству, у которых были дети примерно такого же возраста. Это было хлопотно, но стоило того, потому что ей удалось составить расписание игр для сына. Встречи были каждый день в разных домах.

День приема детишек у Беверли пришелся на субботу. В первый раз, когда они собрались, у нее началась мигрень. Во вторую субботу она решила уехать в город и переложить на плечи Питера заботу о детях. Питер назвал ее безответственной, но она сказала, что не имеет значения, кто из родителей присутствует. Важно терапевтическое значение самой игры.

— Кроме того, дорогой, — отметила Беверли, — если ты устанешь, Маргарет поможет. В субботу они с Салли будут делать лепешки из бананов.

Питер ненавидел банановые лепешки.

— Здорово, — скривился он.

— Счастливые дни вернулись! — завопил новый попугай.

Музыкальная комедия, на которую пошла Беверли, была кошмарной, и она ушла во время антракта. Было четыре часа дня, когда она выходила из театра, и не знала, чем ей заняться до поезда в Гарден-Сити, который уходил в шесть тридцать одну. Если бы ей нравились магазины в Манхэттене, она бы занялась покупками, но ей претила мысль очутиться в этих лабиринтах.

И Беверли вспомнила о Симоне. К счастью, записная книжка была с собой. Беверли заторопилась к телефону-автомату на углу Бродвея, думая, что интересно было бы взглянуть, как живет ее знакомая.

Вскоре она нажимала кнопку звонка в квартиру Роберта Фингерхуда на Двадцать шестой улице.

— Беверли!

— Симона!

Они обнялись, как две школьницы, которые через двадцать лет вдруг случайно встретились в Сахаре.

— Как я рада тебя видеть! — кричала Симона. — Заходи, заходи. В квартире беспорядок, но меня это перестало волновать, потому что Роберт сказал, что сам Фрейд был неряхой.

Симона была в обтягивающих брюках, свободной синей рубашке с мужским белым галстуком.

— Великолепно выглядишь, — сказала Беверли, — худенькая, как всегда. Как тебе это удается?

— Часто блюю, — ответила Симона.

Беверли не знала, стоит ли относиться серьезно к этому признанию. Симона озадачивала ее. Она правду говорила в Мексико-Сити о том, что не может кончить? Когда они поехали в Пуэрто-Валларту понежиться под солнышком, Беверли хотела переспросить, но духу не хватило. Не потому, что боялась обидеть Симону из-за своей настырности. Она не переспросила потому, что боялась услышать, что это правда.

— Шикарно смотришься, — искренне сказала Симона, оглядев шерстяной костюм и почувствовав запах «Шанели».

Беверли прошла за ней в пещеру в мексиканском стиле, где в гамаке лежал Роберт и читал книгу «Творчество и патология». Он взглянул на вошедшую Беверли и снял очки для чтения.

— Рад с вами познакомиться, — сказал Роберт, когда Симона их представила. — Симона много о вас рассказывала после возвращения из Мексики.

Беверли представления не имела о том, что Симона могла рассказать о ней, разве что о ее чопорности и неприятии ситуаций, которые ей самой нравились. Как в случае с Эдуардо и Хорхе. Даже после возвращения в Нью-Йорк Беверли испытывала смешанные чувства по отношению к тому дикому вечеру. Иногда она вспоминала, как разговаривает по телефону с Питером, а на ней только лифчик и рубашка, и вспыхивала от стыда, а потом ненавидела себя за то, что не позволила Эдуардо дойти до конца.

— Интересное местечко, — сказала Беверли, с любопытством оглядываясь. — Никогда такого не видела. Как будто в джунгли попала.

Роберт вылез из гамака. Он выше Питера, подумала Беверли, у него широкие плечи. На нем были выцветшие джинсы с широким кожаным поясом, полосатая рубашка, волосы взъерошены. Она не осмеливалась внимательно рассмотреть, но ощутила, что у него эрекция, и содрогнулась от прилива жгучего желания.

«Знаете, — хотела сказать Беверли, — я не такая чопорная, как могу показаться, я, наверное, могу сделать все, что можете вы, и даже больше. Спорю, что смогла бы кое-чему вас научить».

— Можно предложить вам выпить? — спросил он.

— Да, с удовольствием. — Она не могла взглянуть ему в глаза. — Виски, пожалуйста.

Беверли бросила свою диету военнопленного после возвращения в Нью-Йорк, особенно в части напитков. Она просто не могла остановиться. Чем больше пила, тем больше ей хотелось, и, к несчастью, могла выпить очень много. Почти все уже лежали под столом, а она ни в одном глазу. Какой смысл пить, думала Беверли, если остаешься трезвой? Может, когда уйдет от Питера, то не будет так много пить? Ей нравилось обвинять его во всех грехах, но если она уйдет и не бросит пить, кого тогда ей винить?

— Причина, почему ты пьешь, — сказала ей Симона на пляже в Пуэрто-Валларта, — в том, что ты Рыба. Рыбы — это водный знак, и рожденные под ним люди пьют все подряд.

Беверли считала, что это полная чушь, но вдруг в этом есть зерно истины? Если это правда, тогда она может обвинить звезды, а это даже лучше, чем обвинять Питера. Более солидно, более научно.

Роберт доставал лед на кухне, девушки слышали позвякивание кубиков.

— Он очень симпатичный, — прошептала Беверли и кивнула в сторону кухни. — Как идут дела?

— Он мил со мной, очень мил, — пожала плечами Симона. — Мы сейчас не ссоримся, но это еще хуже. Мы живем в молчании.

— А у меня жизнь стала получше, — сказала Беверли, думая о Питере-младшем и двух попугаях.

— Ты все еще подумываешь о разводе? — спросила Симона.

— Постоянно, но это трудное решение. Ведь дети такие маленькие.

На самом деле ей хотелось сказать: «Я не хочу разводиться. Я люблю своего мужа».

Если бы только Питер любил ее, как прежде. Знать бы только, какие совершить поступки, чтобы он снова ее полюбил. Она сделала бы все мыслимое, кроме связи с другим мужчиной. Что, если она переспит с другим, а Питер не будет ревновать? Что тогда? По крайней мере, она получит удовольствие, об этом стоит подумать. И по возвращении из Мексики Беверли много об этом думала. За семнадцать дней после приезда они с Питером один раз занимались любовью, и это было не слишком интересно. Он тупо и механически двигался, как будто отбывал трудовую повинность. И поэтому оргазм у нее был такой слабый, что она его почти не заметила, а на следующий день ее жутко тошнило.

Такое чувство у нее было в юности, когда она жила в Солт Лейк Сити и обнималась с мальчиками в машинах, но не позволяла зайти дальше. На следующее утро живот неизменно болел, и приходилось принимать ледяной душ, чтобы прийти в себя. А потом наступало самое ужасное: нужно было спуститься к завтраку и предстать под пронизывающим взглядом матери, который отражал еще одну великолепно проведенную ночь. В таких случаях глаза у матери приобретали специфическое выражение, они становились затуманенными. Беверли часто думала, какая сексуальная жизнь была у матери после смерти отца четыре года тому назад. У нее есть любовник? Или ей теперь это не нужно? Ей пятьдесят два. Секс уже не нужен? Беверли ощущала, что это не так. Во всяком случае, когда ей будет пятьдесят два, то так не будет. Как это жить и не заниматься сексом? Это невозможно, это же чистая смерть. Нет. Даже хуже.