Пакт. Гитлер, Сталин и инициатива германской дипломатии. 1938-1939 - Ингеборг Фляйшхауэр

Неприятные чувства, овладевшие немецкими военными руководи­телями, побудили Гитлера после завершения не совсем удавшихся празднований по поводу заключения «стального пакта» внезапно со­звать 23 мая в рейхсканцелярии многочасовое совещание командую­щих видами вооруженных сил и начальников штабов[679]. Ввиду общей тревоги, которую Гитлер в те дни мог без труда заметить, «стальной пакт» явился для многих свидетельством крушения его стараний по со­зданию военного тройственного союза[680] — он стремился придать воен­ным «решимости» к действию. На этот раз он взывал к их патриотизму. «Ни один немец, — говорил Гитлер, — не может обойти вопрос о созда­нии необходимых предпосылок» для решения экономических проблем «80-миллионной массы». А это невозможно «без вторжения в иностран­ные государства или захвата иноземного имущества». В приобретении необходимого жизненного пространства «достичь новых успехов без кровопролития уже нельзя... Определение границ—дело военной важ­ности». Первой, по словам Гитлера, должна исчезнуть Польша — из­вечный враг Германии. Затем последует «решение балтийской проблемы». «Дело не в Данциге, — заявил он. — Проблему Польши не­возможно отделить от проблемы столкновения с Западом. Внутренняя устойчивость Польши по отношению к большевизму сомнительна. По­этому Польша является маловероятным барьером против России... Польский режим не выдержит давления России. В победе Германии над Западом Польша усматривает угрозу для самой себя и пытается лишить нас этой победы. Поэтому польский вопрос обойти невозможно; остает­ся лишь одно решение — при первой подходящей возможности напасть на Польшу. О повторении чешского варианта нечего и думать. Дело дойдет до борьбы. Задача в том, чтобы изолировать Польшу. Ее изоля­ция имеет решающее значение. Поэтому фюрер должен резервировать за собой право на окончательный приказ о начале действия. Изоляция Польши — это вопрос умелой политики». После этого вывода Гитлер сразу же перешел к России и, используя известные ему места из заявле­ния Молотова Шуленбургу, сказал: «Экономические отношения с Рос­сией возможны лишь тогда, если улучшатся политические отношения. В публикациях прессы наблюдается осторожная позиция. Не исключе­но, что Россия воспримет с безразличием разгром Польши. Если Россия будет и дальше выступать против нас, то отношения с Японией могут стать теснее, Союз Франция — Англия — Россия против Германии — Италии — Японии заставит меня нанести Англии и Франции ряд унич­тожающих ударов». Отвечая на вопрос, будет ли война короткой или длительной, Гитлер рекомендовал руководящим органам государства «ориентироваться на войну длительностью в 10 — 15 лет».

В заключение он предостерегал от «предательства» и требовал стро­жайшего «обеспечения секретности... также по отношению к Италии и Японии...».

Впервые Гитлер не включил в круг врагов Россию. Возможно, что он учитывал настроения военных. Он ведь знал, что люди с традициями рейхсвера были склонны рассматривать Россию в качестве главного препятствия на пути Германии к победе, и хотел предупредить и зара­нее опровергнуть их доводы. Таким же образом Гитлер в своем много­часовом монологе стремился создать впечатление, будто он понимает опасность войны на два фронта.

За эти дни Гитлер, как видно, изменил свое прежде невысокое мне­ние о советской военной мощи. Примерно через неделю после выступ­ления он потребовал от Браухича и Кейтеля еще раз изучить вопрос «о возможности в нынешних условиях благоприятного исхода для Герма­нии тотального конфликта»[681]. Оба заявили, что ответ зависит от неучастия или участия России в таком конфликте. Для первого случая Кейтель ответил безоговорочным «да», а Браухич употребил слово «ве­роятно». Вместе с тем оба в один голос заявили, что войну, в которой придется сражаться против России, Германия, по всей вероятности, проиграет.

Схожие выводы поступали Гитлеру и от других военачальников. Так, якобы по сообщениям, полученным в это время английским воен­ным атташе в Берлине Мэсон-Макфарлейном[682], бывший командую­щий сухопутными войсками генерал-полковник в отставке барон Вернер фон Фрич примерно за две недели до этого (то есть где-то 10 мая) направил полное беспокойства письмо одному из «крупнейших фигур в нацистской иерархии». В нем он указал, что ввиду трудного по­ложения, в которое Гитлер завел Германию, решение может быть толь­ко одно: сближение с Россией. Руководитель немецкой военной развед­ки в первую мировую войну полковник Николаи, который, послухам, в военных вопросах все еще имел некоторое влияние на Гитлера, также «изо всех сил советовал сближаться с Россией».

По наблюдениям французского посла[683], на Вильгельмштрассе в тот момент преобладало мнение, что Гитлер начнет войну против Польши, если это не будет связано с риском войны и против России, в противном же случае опасность такой войны его могла бы отпугнуть. Кулондр не сомневался, что Риббентроп подталкивал Гитлера к сделке со Стали­ным. Кулондр не понял, что Риббентроп сам находился под солидным давлением дипломатов «старого» министерства иностранных дел.

Сообщения, поступившие в Форин офис из Берлина и из Москвы (через Вашингтон), заставляли и здесь насторожиться. Утром 24 мая 1939 г., на другой день после воинственного монолога Гитлера перед высшими военными чинами, лорд Галифакс предостерег английский кабинет от опасности германо-советского сближения. Он попытался убедить его членов, что тройственный пакт скорее напугает Гитлера, чем побудит его к войне. Впервые после начала переговоров в кабинете обозначился консенсус в пользу трехстороннего союза с участием СССР. Чемберлен не мог больше упираться. В тот же день он сделал в английской нижней палате всеми ожидавшееся заявление о том, что есть все основания надеяться «на достижение в ближайшее время пол­ного согласия»[684].

До того момента Гитлер колебался, стоит ли попытаться сблизиться с Россией. Когда же «Чемберлен 24 мая заявил, что по важным пунктам с Советским Союзом... в общих чертах достигнута договоренность, (Гитлер) решился... все-таки сделать... шаг к сближению»[685]. В тот же день Вайцзеккер получил указание узнать через посольство в Москве, когда полпред Мерекалов возвратится в Берлин. Смысл поручения был ясен: в Берлине на высоком уровне, в обход германского посольства в Москве, задумали предпринять еще одну попытку помешать (слова Вайцзеккера) или воспрепятствовать (Риббентроп) переговорам трех держав путем (тактического) сближения с Советским правительством. 25 мая Шуленбург ответил, что Мерекалов, будучи депутатом, участ­вует в заседаниях Верховного Совета, которые только что начались и предположительно продлятся десять дней[686]. Это было (сознательное?) преувеличение: третья сессия Верховного Совета намечалась на период с 25 по 31 мая. Окончательный срок пребывания Мерекалова в Москве не указывался.

Получив телеграмму от Шуленбурга, Вайцзеккер в тот же день (25 мая) в предназначенной для Риббентропа докладной записке (кото­рая могла попасть и к Гитлеру) изложил свои соображения по вопросу сближения с Россией[687]. Начиналась она с выражения опасения, что «англо-русские переговоры приближаются к завершению». По мнению Вайцзеккера, нужно было «не допустить, чтобы русско-англо-французские отношения приняли еще более обязывающий характер». Он указал на все еще существующее в германо-русских отношениях «про­странство для действий». Учитывая, что немецкая акция в Москве только тогда будет иметь значение, если «русские воспримут ее как серьезную», Вайцзеккер, во-первых, предложил направить в «русское министерство иностранных дел» не посла, а Густава Хильгера, где он, упомянув свои предварительные экономические планы, мог бы «лично от себя в произвольной форме» заявить, что «он не хочет касаться по­литики, но считает, что между Германией и Россией остаются откры­тыми все возможности». Это была бы абсолютно неофициальная форма контактов. Во-вторых, итальянского посла в Москве, Россо, следовало попросить «подходящим образом сообщить о немецкой готовности к германо-русскому контакту». В-третьих, Риббентропу было бы нужно по возвращении полпреда Мерекалова из Москвы побеседовать с ним. (Ответная телеграмма Шуленбурга сняла третье предложение.)

Риббентроп остался этими предложениями недоволен, они требо­вали слишком много времени. 25 мая он вызвал к себе статс-секретаря вместе с начальником юридического отдела министерства иностран­ных дел и специалистом по международному праву д-ром Фридрихом Гаусом в свою летнюю резиденцию (имение Зонненбург близ Фрайенвальде-на-Одере), где он, к неудовольствию статс-секретаря, как на­рочно именно в это лихорадочное предвоенное лето часто «неделями» уединялся. Привлечение Гауса, который пользовался доверием Риб­бентропа и нередко беседовал с ним один на один, хотя Риббентроп уже давно избегал «полезных разговоров»[688] с другими высокопоставленны­ми чиновниками, свидетельствовало о том, что министр иностранных дел намеревался сформулировать окончательный текст документа, имеющего важное международное значение. Все сложные и значимые с точки зрения международного права документы для Риббентропа гото­вил Гауе[689].