Сквозь столетие (книга 1) - Антон Хижняк

— На Черноморье?

— А разве ты, Мария, не знаешь? Ходят туда, где широкая степь простирается до самого морского берега. И я дважды ходил, у немецких колонистов пшеницу косил… Заработал от жилетки рукава. Теперь этих ходоков дразнят «черноморцами». Есть на Черноморье город Адес. Так вот и шепнули мне люди, которые были в том Адесе и привезли оттуда какие-то бумажки. А в этих бумажках написано и про свободу, и про землю для мужиков. И еще говорят, что эти бумажки делают какие-то большевики. Вот и растолкуй мне, кто они такие?

— Лаврентий Маркович! Да откуда я могу знать?

— Э, Мария, не скажи. У тебя голова! Может, кто-нибудь из твоих знакомых приезжал в Запорожанку и рассказал тебе. В селе все на виду, тут ничего не скроешь. Ты думаешь, что никто не видел, как к тебе в школу приходил однажды бородатый. Видели и до сих пор помнят. Растолкуй про большевиков.

— Ей-богу, не знаю.

— В той книге, которую читал Хрисанф, написано о партии. Как ее называют, Хрисанф?

— Сейчас прочитаю еще раз — «объединяться… объединяться… в одну рабочую социал-демократическую партию».

— Такое длинное название, что и не запомнишь. Мария! А может, человек, что написал эту книгу, тоже большевик из этой партии? Как ты думаешь, Мария?

— Может. Я ни разу не слыхала фамилии этого человека.

— Не иначе как великого ума человек. Наверное, в летах уже, долгую жизнь прожил, потому что молодой такого не придумает. Кто он? Хотелось бы узнать. — Лаврентий потер рукой лоб, такая у него привычка. — Хотя бы на портрет взглянуть.

— Дотошный вы, Лаврентий Маркович.

— Такой, Мария, уродился. Обо всем хочу знать. А этот человек меня заинтересовал. Не о себе, а о несчастных мужиках заботится. Ты знаешь что, Мария? Я так думаю и еще раз скажу — этот человек, что такую мудрую книжечку написал, он, определенно, большевик. Как ты думаешь?

— Может быть.

— И еще мне сказали, что в Адесе, и в Екатеринославе, и в той же Юзовке, где ваш Пархом, на заводах есть большевики… И я подумал своей глупой головой, может, и ваш Пархом вступил в большевики. Значит, не знаешь и про Пархома?

— Я снова повторяю, Лаврентий Маркович, не знаю. Когда Пархом приезжал в гости, ничего не говорил, а в письмах писать об этом нельзя.

— Все понимаю… А все же думаю, что именно из таких, как Пархом, выходят большевики…

Все глаза проглядела Мария Анисимовна, ожидая своего мужа. Ее тревожило, почему он так долго задержался на базаре? Выходила на улицу посмотреть, не клубится ли на дороге пыль за телегой, которую тянет в супряге серый конь Никиты и чалый Лаврентия. Брала в руки метлу, чтобы подмести, хотя во дворе и так было чисто. Делала это для отвода глаз любопытных соседей. Забегала и к Голубам, но Лаврентия не застала. Его больная жена сказала, что он ушел куда-то «на слободу», новости послушать.

Уже наступили сумерки, скоро осенняя ночь черным покрывалом накроет землю. Никита всегда засветло возвращался из таких поездок. «Где же он? — думала Мария Анисимовна. — Может, телега обломалась, и Никита бедствует где-то в дороге». Всякие тревожные мысли лезли в голову, терзали душу. И вдруг почему-то вспомнила старый Петербург, город детства, город розовых, беззаботных дней, когда она с ровесницами-гимназистками бродила по его улицам и проспектам. В мареве прошлого перед нею возникали Фонтанка и Дворцовая площадь, Невский и Марсово поле. Как они подолгу стояли на Аничковом мосту возле лошадей Клодта, а потом шли к Неве, и с Дворцовой набережной любовались шпилем Петропавловской крепости.

Когда это было? Неужели так давно? Давно, давно! Почти сорок лет тому назад, даже больше! Ведь уже тут, в Запорожанке, она живет тридцать семь лет! Целая жизнь! Да что это она, старая женщина, а мечется по двору, словно восемнадцатилетняя! И волнуется, словно перед свиданием с парнем. А ей ведь сегодня пятьдесят семь. Ой, как много! И не опомнилась, как пролетели годы! А она и нынче волнуется, ожидая своего Никиту. Волнуется, как в юности. Не исчезла, не растаяла, не заржавела любовь. «Никитушка, милый, дорогой мой! Где же ты задержался?» — шепчет и краснеет… Вспомнила Григорка, четвертого своего ребенка. Ему уже восемнадцатый год пошел.

А сердце ноет, щемит, колотится, вырывается из груди. Отчего бы это? Мария Анисимовна хватается за грудь, глубоко вдыхает воздух, расстегнула воротник шерстяной свитки, пошитой по ее заказу иначе, чем обычно шьют, не с широкими полами. И Григорка нет. Грустно одной сидеть в хате. Он, уходя утром в экономию, успокаивал мать. «Если не приду, не волнуйтесь, мама. Будем пахать далеко, на Макортах. Приказчик посылает нас туда с волами. А оттуда ехать далеко. Придется заночевать в поле, там есть избушка для рабочих. Соломы вокруг много. Протопим печь и уснем на лавках», — сказал, обняв, и, как всегда, поцеловал мать. Это Мария Анисимовна так приучила своих детей. Хотя в Запорожанке не было такого обычая, но в семье Гамаев все дети относились к матери с нежностью, привитой им с детства. И Пархом, и Григорко никогда не уходили из дому, не попрощавшись с матерью, не поцеловав ее. И Хрисанф, да и Марийка тоже так делали и детей своих к этому приучали. Хотя дети и внуки не всегда целовали Никиту Пархомовича, но и они непременно здоровались с ним и утром, и возвращаясь домой. А внучки нежно ласкались к бабушке и к дедушке. Мария Анисимовна никому ничего об этом не говорила, но ей было приятно, что дети ласковы с ней.

«Где же ты, мой Никитушка?» — шепчет Мария Анисимовна, стоя у ворот. Радостно забилось сердце, когда увидела приближающуюся телегу. Он! Она уже хорошо видела мужа. Мария Анисимовна торопливо открывает ворота и бежит ему навстречу. Он встает с телеги, обнимает ее.

— Как ты тут, Машенька, провела день без меня? А где Григорко?

— Григорко в степи, сказал, что там и ночевать будет. А я волновалась. Почему ты так задержался?

— Была причина, и очень приятная. Распрягу лошадей, отведу Лаврентиевого чалого и все расскажу тебе, моя милая.

Когда вошли в хату, Мария Анисимовна тотчас спросила:

— Какая же новость, Никитушка?

— И не отгадаешь. Знаешь, кого я видел?

— Кого?

— Твоего любимого брата Аверьяна Герасимовича.

— Аверьянушку! — даже присела на скамью, взявшись за голову.

— Его, его. Привез я в город мешки, наш лавочник посылал, отдал их хозяину склада. А потом остановился на базаре покормить лошадей. Повесил им на головы сумки с овсом и сел отдохнуть. Вдруг подходит ко мне незнакомый мужчина, аккуратно одетый, по виду писарь из земской управы, я и не спросил, кто он. Подошел и говорит: «Вы господин Гамай?!» Я оглянулся, думал, что не меня спрашивает, и отвечаю: «Какой вам господин нужен?» А он мне: «Вы, — говорит, — нужны. Пойдемте со мной, один господин послал меня за вами. За лошадьми присмотрит вот этот парень». Вижу, стоит и кланяется вежливый молодой человек. «Не бойтесь, — говорит, — с вами хочет повидаться господин Несторовский». Я и обомлел…

Не успел Никита переступить порог, как к нему бросился Аверьян Герасимович.

— Ты? — с волнением произнес Никита. — Откуда? Как?

— Я! Это я, Никита. Вот неожиданная встреча! — воскликнул Аверьян после того, как выпустил друга из объятий. — Не удивляйся.

— Удивляюсь! Ведь прошло двадцать лет! Боже мой!

— Почти двадцать, Никита. Много воды утекло в Черное море. А ты постарел. Сколько же тебе?

— Шестьдесят четыре, Аверьян.

— Еще и не так много. Мне больше — шестьдесят шесть.

— Старики мы с тобой, Аверьян.

— Старики, старики. Скажи, как моя сестричка поживает?

— Маша тоже постарела, но здорова.

— Я очень рад. А дети?

— У нас еще один сын родился, Григорком назвали. Восемнадцатый год пошел ему. Да ты о себе расскажи.

— Что я! До сих пор бобылем живу. Так и не женился.

— А где же был?

— Всюду, Никита. И в Чернигове, и в Курске, и в Пензе. Всюду служил. Статистик я. Сижу перелистываю бумаги, подсчитываю цифры, составляю таблицы. В прошлом году был недалеко от вас, в Херсонской губернии. Думал, что и увидеться не придется, а очень хотелось. В село ваше приехать не могу. Ты понимаешь, какая причина. А сегодня шел по улице, неожиданно увидел тебя и попросил знакомого, чтобы привел ко мне.

— И я рад, Аверьян Герасимович, встрече с тобой. Но и опечален. Гляжу на тебя, и чувство жалости наполняет мое сердце. Постарели мы.

— Постарели… Но с годами стали мудрее. Поумнели. Теперь я понял, что прежде наши единомышленники ошибались. И Митя Каракозов тоже ошибался, многого не зная. И не только он. Ошибался и Александр Ульянов. Я когда-то рассказывал тебе о нем. Не забыл?

— Не забыл.

— Он старший сын Ильи Николаевича, который был педагогом в Пензе. А у Александра есть младший брат Владимир.

— Ты с ним знаком?

— Нет. Я никогда не видел его, но рад, что своими таблицами помог ему.