Больно берег крут - Константин Лагунов

Было покойно, мягко, хорошо. Лишь где-то, в самой потаенной глуби сознания, как уколы крохотной иголочки болезненно-остро вспыхивало: «Спать нельзя… Спать нельзя… Нельзя… Нельзя…» Он даже слышал это «нельзя», словно далекий монотонный выкрик невидимой пичуги. «Нельзя! Нельзя!..» — надрывалась голосистая кроха.

— Чуть-чуть… — невнятно пробормотал Иван. — Пока не выдуло тепло… Подкоплю сил…

И сразу дрема повязала туже, навалилась тяжелей, душно притиснула. «Конец!» — надорванно, из последних сил вскрикнула неугомонная пичуга. Вскрик этот что-то зацепил, стронул в сознании. Лопнули дремотные путы, сонливая тяжесть сползла с коченеющего тела. Болезненно заныли непослушные ноги. Иван еле сдвинул их с места, вытолкнул себя из кабины.

От холода перешибло дыхание. Жгучий ветер обварил лицо, и то заполыхало болезненным жаром. Горбясь, тяжело волоча негнущиеся ноги, Иван выкарабкался на зимник. Пьяно загребая унтами, спотыкаясь и падая, побрел в сторону Турмагана. Отшагал с километр, разогрелся, выгнал дрожь и слабость из тела и заспешил обратно, к выбеленному стужей «Уралу».

Костер из ящиков удалось продержать только до четырех часов ночи. Раз десять засыпал он подле крохотного костерка, но тут же просыпался, ходил вокруг, приплясывал, притопывал, глушил куревом свинцовую тоску, которая росла по мере того, как догорали последние дощечки. Вот костерок пыхнул прощально, стрельнул искрами и сник, погас. Иван постоял над кучкой пепла, вздохнул и пошел к зимнику. Проходя мимо «Урала», похлопал по железному капоту.

— Терпи, брат. Скоро утро.

Пятьсот шагов туда, пятьсот обратно.

Туда и обратно.

Туда и обратно.

На ходу дремал, тер рукавицей щеки и шагал, шагал, шагал.

До отупения, до судорог…

Все назойливей подступала мысль о спирте. Несколько глотков обжигающей жидкости, и вот оно, благодатное тепло. Не до пьяна, не до хмеля, лишь бы чуть-чуть взбунтовать остуженную кровь, подрасширить сжатые морозом сосуды и хоть полчаса спокойно посидеть в кабине, перевести дух, дать отдых зачугуневшим ногам… Искус был настолько сильным, что Иван отбивался от него вслух, с матерками…

Перед рассветом вспомнил о паяльной лампе и так обрадовался, разволновался, что слезы выступили. Крохотное живое пламя больно лизало коченеющие руки. Он радовался этой боли.

Рассвет приободрил, укрепил надежду на скорое спасение. Но минуты стекались в часы, те медленно сползали к полуденной черте, а помощь не приходила.

Тогда он решил пойти в Турмаган пешком. Отойдя с полкилометра, понял, что не дойдет, и повернул обратно.

Шел медленно, поминутно останавливаясь, набирая силы для следующих нескольких шагов. То и дело наплывали мысли о Танюшке. Хорошо, что не сказал ей, когда должен воротиться. Извелась бы, ожидая. Зато подняла бы тревогу в АТК, дозвонились до Сарьи, узнали и двинулись на розыски… Чего бы ей стоило все это. Нет, хорошо, что не сказал, когда воротится… «Огня… Крошечку тепла… Да ведь в кузове резиновые покрышки. Резина горит. Еще как. И кузов можно порубить и сжечь. Сжечь все, что горит. Спалить. Раздуть кострище, чтоб жарко, чтоб заснуть…»

Тут над ним скользнула тень вертолета и поплыла дальше. Надо бы помахать железной птице, покричать — запоздало и замедленно подумал он и, приподняв голову, глянул на пролетевшую мимо последнюю надежду. Глянул — и качнулся. Земля заколыхалась, слепящие вспышки замелькали в небе. Он зажмурился и уже не видел, как снизился и приземлился на дорогу вертолет.

Бакутин сразу узнал полузамерзшего Ивана. Запомнил с того разу, как возили кирпич. А совсем недавно Иван наотрез отказался возить на своем «Урале» Лисицына: «Грузовики существуют для грузов». Лисицын тогда так взбеленился, что даже голос повысил. А парень был прав: нелепо арендовать «Урал» для разъездов главного инженера.

Когда его повели к вертолету, Иван уперся. Еле ворочая языком, выговорил по слогам:

— Спе-рва… груз. Груз… туда…

— Какой еще груз?! — недовольно воскликнул кто-то из свиты Румарчука.

— Все равно какой, — примирительно сказал Бакутин. — Знаю этого парня. Умрет — не попятится.

Пришлось таскать в вертолет бутылки со спиртом, запчасти и покрышки. Лишь убедившись, что кузов пуст, Иван двинулся к вертолету и, едва вошел в него, рухнул без памяти…

3

Хотя это было и невежливо, и явно не на пользу — все равно от приглашения Румарчука отужинать с ним и его свитой Бакутин отказался. Зол был на деда, жалел, что не столкнулся с ним в лобовую, не высказал «отцу и учителю» все, что о нем думал. А думал Бакутин о своем шефе весьма нелестно. Своеволие, властолюбие и непререкаемость начальника главка Бакутин хоть и не оправдывал, но объяснял необходимостью полувоенной дисциплины, без которой за десять лет в такой глухомани не создать новый, мощнейший в Союзе энергетический район. Но вот боязнь перегрузок, стремление обойтись без риска и эксперимента и иные черты консерватизма в характере Румарчука прямо-таки бесили Бакутина.

— Вы карась-идеалист, — прощаясь, сказал высокомерно и назидательно Румарчук. — Под надуманным колпаком живете. Не видите, не слышите, не учитываете — ничего! Слыхали такое народное пожелание-присловье? — Тонкие блеклые губы надломились в улыбке. — «Чтоб вам елось и пилось, чтоб хотелось и моглось». Хотелось и моглось. Поняли? А у нас сейчас нет мочи на ваши пусть архипривлекательные, сверхзаманчивые прожекты. Разве это так трудно понять? Наши ресурсы и возможности — на виду. Их ничтожно мало для самого неотложного. Тут уже не до переворотов, не до технических революций. Дай бог концы с концами. Зачем же вы, все это понимая, становитесь в позу прорицателя и обличителя? Не солидно! — по-дружески говорю, потому что уважаю вашу энергию и ум. Направьте их на обустройство, на скорейшее освоение вашего месторождения. Вот где покажите себя. Вот где не пятьтесь. Не сворачивайте с магистральной. Встанет на дороге стена — хоть под нее, а дальше!..

Вот это «хоть под нее» полоснуло Бакутина по сердцу. Скажи Румарчук: «хоть башку об нее», и Бакутин бы проглотил, а в этом «хоть под нее» почудилось «под меня». И сразу вызвало неприязнь в Бакутине. «Ишь ты! Привык под себя… Подминала верховный».

Однако мысли эти Бакутин не высказал: больно неподходящей была обстановка. Разговор шел на крылечке специально оборудованного домика для заезжих, где остановился Румарчук. Устали, намерзлись, вымотались все, и затевать спор, тем более перебранку… Бакутин только поблагодарил за приглашение поужинать вместе, испросил разрешения покинуть его из-за каких-то наспех придуманных неотложных дел и раскланялся. А отойдя несколько шагов, закурил и заторопился в свою одинокую, по-нежилому неуютную квартиру, припоминая на ходу, есть ли там что-нибудь съестное.

4

Вместе с газетами в почтовом ящике оказалось письмо от Аси. Не снимая полушубка, Бакутин присел у порога на самодельный ящичек для обуви, небрежно вскрыл конверт.

Письмо было длинным, это сразу зацепило. «Опять дипломатическое послание». Торопливо проскочил вступительные строки. Скривился, читая пространное повествование о том, как тоскует по отцу Тимур. «С утра до ночи только и слышишь: когда папа приедет?.. Рисует в альбоме буровые вышки, вертолеты… Зовет тебя во сне…» Подумал: «Знает, что для меня Тимур. Хочет на этом корде удержать». И уж вовсе насупился, когда стал читать о главном, ради чего и ждал это послание. Она не качнулась даже, Каменный цветок! Только ахи да охи об уходящих годах, стоны по любимому, заверения, опасения — не надорвался бы, не разлюбил бы — и, наконец, обещание приехать весной, «когда и тепло, и комарья нет, и можно будет попробовать акклиматизироваться…»

Скомкал хрустнувшие листки, потискал в кулаке, зло швырнул под ноги и подмял каблуком. Отшвырнул пинком свалившуюся с вешалки шапку. Прошел, не снимая полушубка, в комнату, раздумчиво потоптался возле стола. Хотелось что-нибудь сломать, расплющить, раскрошить вдребезги, давануть так, чтоб пискнуло. До удушья необходимо было выговориться, выплеснуть обиду, боль, злость, высказать все: и то, что не успел иль не посмел сказать сегодня Румарчуку, и то, что не написал, но давно должен был написать распрекрасной женушке. Хотелось сочувствия, тепла, женской ласки, горячих податливых трепетных губ… К такой матери всякие ограничители, условности, обязанности и прочую шелуху. Слишком много добровольно нацепил на себя вериг. Звенят. Гнут. Сковывают. Рядом та, которой ему недостает, не хватает, как воздуха, как солнца, как живой воды… Припасть ртом и пить… пить… До звона в ушах. До радужных кругов перед глазами. Хватит!..

Стремительно рванулся к двери. Та вдруг сама растворилась, на пороге встала Нурия в легком нарядном халатике, с разлитыми по плечам черными струями волос. Качнулась навстречу, обхватила за шею, выдохнула: