Больно берег крут - Константин Лагунов

В поселке все знали: Данила безнадежно и безответно влюблен, из-за того бросил школу, рабочим стал. Однако никто малого не исповедовал, в душу к нему не ломился, с советами не навязывался. Только бывшая классная наставница, встретив раз Данилу, сказала буднично и скороговоркой:

— В дела твои не лезу. Ни советовать, ни подсказывать не берусь… Школу зря бросил. За такую девушку надо драться. Малограмотный рыцарь в наше время — какой соперник?..

Смолчал Данила, а осенью поступил в восьмой класс вечерней школы. Кончил восьмилетку — сразу в заочный техникум. Еще необмытый диплом вместе с заявлением принес минувшим летом в приемную комиссию заочного отделения Туровского индустриального института.

За эти годы в отношениях Данилы с Наташей произошла разительная перемена. Когда на первые летние студенческие каникулы она приехала в Турмаган, молодые люди встретились как старые друзья. Вроде и не было промеж ними ни объяснений, ни размолвки. Вместе бродили по тайге, вместе в кино и на танцы, переговорили и переспорили обо всем на свете, ни разу не обмолвясь о прошлом: что было — быльем поросло.

Иногда Наташа ловила на себе тот взгляд, так волновавший и тревожащий ее, и замирала в ожидании. Но Данила спешно отводил глаза и заговаривал бог весть о чем. Оттого ей еще нестерпимей хотелось услышать те слова, хотелось, чтоб обнял, поцеловал…

И однажды это случилось. Неожиданно. На берегу Оби. Данила вдруг обнял, притиснул к груди, больно и сладко поцеловал в губы. Закружилась голова, и, чтоб не упасть, она обхватила парня за шею. Если б в тот миг шепнул он те слова… а он:

— Любишь?

И потревожил, насторожил, спугнул.

— Пусти, — еще нетвердо выговорила она.

Тут бы только шепнуть жарко и потерянно какую-нибудь разбанальную бессмыслицу, лишь бы было в ней то словечко волшебное, дохнуть сердечным теплом, а Данила с самодовольной ухмылкой.

— Упадешь ведь.

И вдребезги очарованье.

И сразу обида выстудила душу.

И Наташа уже не попросила, а приказала:

— Пусти сейчас же!

Он крепче прижал, ищуще потянулся улыбающимся ртом. Сердито сверкнув глазами, Наташа вскинула локти, отвернула лицо.

Наверняка смог бы тогда Данила сломить ее, силой взять то, чего хотел. Но он любил. Потому перемог соблазн. Разжал сцепленные за ее спиной железные пальцы. Отстранился. Трудно и натужно перевел дух.

Молча поворотилась Наташа спиной к парню и — бегом в поселок. Больше до конца каникул их не видели вместе.

Когда, полгода спустя, на несколько зимних дней Наташа вновь появилась в Турмагане, Данила тут же примчался, позвал в кино, но был встречен с таким ненаигранным безразличием, что растерялся и жестоко попенял себя за то, что не посмел тогда на берегу. Она, видно, угадала его мысли, устало улыбнулась, сказала не то сожалея, не то осуждая:

— Ничего не повторимо в жизни. Ни-че-го. В кино я не хочу. Никуда не хочу. Приехала отоспаться…

— Завтра у меня выходной, махнем на лыжах, — словно не замечая ее настроения, с наигранной веселой беспечностью предложил он.

— Хороши лыжи, когда хороши ноги, хороши ноги, когда хорошо сердце, хорошо сердце, когда в нем любовь, — молитвенно-монотонной скороговоркой выговорила она. Улыбнулась нехотя, сонливо сощурилась. — Отложим до лета. Доживем, наверное…

Дожили. Воротилась насовсем.

Глянул тогда Данила на спелое, ликующее тело в легкой кожуре ситцевого платьица и обалдел от мысли, что может уступить, потерять ее навсегда… С той самой встречи на именинах мастера и треснула, раскололась пополам жизнь Данилы Жоха. Одна его половинка торчала на буровой, всюду поспевала, за всем следила, на лету ловила и слово и взгляд мастера, а другая тенью кралась по пятам Наташи, сторожко следя за каждым шагом, жестом, словом и взглядом девушки, и то замирала от ревнивой обиды, то клокотала от невыплеснутой страсти. Тогда Данила становился запрограммированным роботом, который все исполнял своевременно и точно, но без смысла. Опомнясь, парень в сотый раз говорил себе: «Надо решать. Ставить точку. Время не на меня работает, это факт». А удастся ли решить так, как хотелось, поставить точку там, где нужно? — сомневался, оттого казнил себя и презирал.

3

— Наталья Ефимовна, опять вас буровик под окном караулит, — с восторженным испугом шепнула пионервожатая.

Проворно засунув в портфель тетради, Наташа торопливо оделась и вышла. Несмотря на дикий мороз, Данила был в ботинках и уши у шапки не спущены, только воротник дубленки торчком.

— С ума сошел: пятьдесят три, а он в ботиночках…

— Осточертели унты да бахилы. Думал, по случаю холодов у вас «окошечко»…

— С первого по восьмой, а старшеклассники учатся. Чего прибежал?

— Служебный долг. Мастер поручал известить домочадцев о возможном прибытии в собственные апартаменты во второй половине сего дня.

— Фу, как выспренно и длинно. Голова закружилась.

— Поддержать?

— О столбик обопрусь. Надежней.

— Велико удовольствие со столбом обниматься.

— Зато никаких неожиданностей.

— Что за жизнь без неожиданностей?

— Отложим дискуссию до потепления.

Натянула поглубже длинноухую лисью шапку, подняла воротник пальто и заскользила легко по тропе, пробитой в сугробах.

Слушала, как пронзительно скрипит позади снег под ботинками, еле справляясь с растущим желанием повернуться, кинуться на шею. Как он тогда ей обрадуется.

Стиснет. Зацелует. На таком морозе губы, наверное, тоже холодные.

Скрип за спиной стал отдаляться. Наташа встревоженно глянула через плечо. Зажав в пригоршнях горящую спичку, Данила прикуривал. Дым крошился будто тончайшие стеклянные нити. Беззвучный их распад непонятно отчего вдруг больно зацепил Наташу. «Все в жизни так — ни следа, ни звука. Ни осмотреться, ни помыслить — недосуг. Лишь глядя вслед, постигаем суть… Чего жду? Не безразличен. И любит. Сколько лет, а не остыл. Чего ж еще? Двадцать три. Пора. Зажмуриться, вдохнуть поглубже и…»

— Оттирай щеки! — озорно крикнул встречный парень.

На всякий случай легонько потерла щеки. Бегом влетела по ступеням, толкнула дверь.

— Привел вам беглянку, Марина Ермиловна, — сказал Данила выглянувшей в прихожую хозяйке.

— Раздевайся. Напою чаем со смородинным вареньем.

— Что чай, когда душа…

— Настойки просит, — договорила Наташа, смеясь.

— Можно и настойки, — с готовностью подхватила Марина Ермиловна.

— Спасибо. Побегу домой. Тоже редкий гость. Еще в редакцию заскочить надо.

— Рука к перу, перо к бумаге? — зацепила Наташа.

— Без меня графоманов навалом. С редактором рандеву. Есть такой там Иванов.

— Есть, — подтвердила Наташа. — Унылая личность. Лоб — Сократа, лик — Купидона, а по сути… говорящая медуза.

— Вот так характеристика. Ха-ха-ха! Откуда такая осведомленность?

— Комсомольцы литобъединение при газете сколотили. И меня втравили. Пришлось установить контакт с местными журналистами и лично с товарищем редактором. Тебе он зачем?

— Слышала, наверно, от отца о кустовом да наклонном бурении?

— Слышала, — передразнила Наташа. — Да он и во сне кусты видит. Если б не стал поперек Гизятуллов…

— Именно! Вот мы и решили перескочить его с помощью «Турмаганского рабочего». Был я у Иванова. Загорелся, пообещал тиснуть открытое письмо бригады с редакционными комментариями. Мы черновичок коллегиально заготовили, ждем-пождем — нет Иванова, а время не терпит. Самый подходящий момент уплывает. Сейчас только и строить кусты. Хотел тот черновичок в собственные руки. Но если твоя аттестация…

— Может, и не права я, — поспешно попятилась Наташа. — Каждый человек — загадка.

— Значит, пойду разгадывать Иванова. Вечером загляну.

— Непременно, Данилушка, — пропела Марина Ермиловна в спину уходящему Даниле. А когда дверь затворилась, сказала дочери: — Чего парня за нос, ровно несмышленыша, водишь? Лет шесть, поди, веревочка промеж вами вьется, а все конца не видать. Пошто так-то? Люб ведь…

— Ах, мама. Сама не пойму. Иной раз люб вроде. Помани, кажется, скажи только — все кину, побегу. А станет к черте подступать, заговорит и…

— Шибко много значенья словам нынче. Только тут вовсе они ни к чему. Разве есть слова, чтоб любовь высказать?.. — Умолкла. Перевела взгляд на окно, затянутое ледком узорчатым, и отрешенно, как в бреду: — Бывало, по шагам Ефима отличала. Заслышу, захолонет все во мне. Голова кругом, а сердце вот-вот выскочит. За руку возьмет — ровно кипятком меня. Жар нестерпимый, а дрожу. Господи! Какие тут слова? Зачем? Со свиданья до утра не засну. Воздуху, простору мало. Теснит в груди, ровно обручем перехватило. И сладко-то. И жутко. И все бы летела, летела, да все бы вверх, да чтоб шибче…