Том 7. Эхо - Виктор Конецкий

Вы уже знаете, что писем было очень много, писем такого характера, как Ваше. К чести писателей-москвичей нужно сказать, что очень многие из них нашли возможность выразить свое отношение и к письму Солженицына, и к его драматической судьбе, быть может, более драматической для литературы, чем для него самого. Некоторые, заживо приписавшиеся к классике литераторы не понимают, что они останутся в литературной хронике века не как создатели худосочных произведений, а как гонители великого таланта.

Теперь сюжет, кажется, доигран. Все еще сохраняется в тайне, но известно, что был большой секретариат, с приглашением и Александра Исаевича, с заботливым ограждением его от… сквозняков, но без малейшего желания оградить его писательские, гражданские и человеческие права. Напротив, письмо его квалифицируется как враждебная вылазка, как клевета, вместо того чтобы увидеть в нем крик души и мужество, настоящее мужество, к которому мы, пожалуй, и не привыкли. Против осуждения письма голосовали только двое — Симонов и Салынский, да и Твардовского просто не было. Возможно, что мы вскоре прочитаем даже официальное, на манер министерских, уведомление обо всем этом трагическом деле. Тогда будет поставлена и бюрократическая точка.

Вот все, что я могу написать Вам по этому поводу, а еще поблагодарить Вас за то, что Вы написали свое письмо, за то, что Вы в нем написали, и за доверие ко мне.

Крепко жму руку.

Ваш Александр Михайлович Борщаговский 17 июня 1967 г.

Уважаемый Александр Исаевич!

Все это, конечно, детский лепет, как Вы отлично сами понимаете (я говорю о своем письме съезду).

Я отправил его на имя Федина с уведомлением о вручении.

Хочу сказать Вам о глубоком уважении. Передайте глубокий поклон Вашей семье.

Понимаю, что письма к Вам просматриваются и могут не дойти, прошу подтвердить получение этого моего письма.

С уважением Виктор Конецкий

Уважаемый Виктор Викторович!

Ваше письмо съезду я прочел еще 22.05, как и многие читали его в Москве. Оно отнюдь не кажется мне детским лепетом, оно всем нравится и мне тоже. Только наивным (наследственным) кажется представление, что цензор — инстанция более нравственная, чем писатель и издатель.

Ваше письмо съезду, как и другие письма и телеграммы, хотя и не вызвали немедленного эффекта, но, безусловно, не окажутся бесплодными в истории нашей литературы.

Я рад таким образом с Вами познакомиться. Если сохранилась у Вас книжечка рассказов — подарите мне (увы, я не могу ответить тем же)?.

На Ваше письмо ко мне в Рязань я с опозданием отвечаю лишь сейчас, потому что не было меня в Рязани. С перепиской моей не так худо, как Вы думаете: письма все доходят. Вообще не слишком ли мы запугиваем себя призраками?

Жму руку! С добрым чувством!

Солженицын

Уважаемый Виктор Викторович!

Я рад был установить по Вашему письму, что Вы на меня не обиделись. Хотя Вы и не убедили меня, что морская тема столь много значит для развития русского общественного сознания, но напор Вашей морской страсти так силен, что смешно было бы возражать Вам дальше. Исполать!

Море как защита от атомных взрывов и как источник прокормления человечества — это очень, конечно, интересно и благородно. Но мне кажется, что и это — материал для полунаучной, популярной книги, — а не художественной, никакая специальная технология никогда не может стать содержанием.

Мне остался малопонятен второй абзац Вашего письма — о Вашем литературном поколении, прежде дружном, а потом рассорившемся из-за разных «ощущений России». Я не знаю тех, о ком идет речь, — но верен ли Ваш диагноз? Как-то сомнительно.

Желаю Вам душевной бодрости и успешной работы!

Жму руку!

Солженицын

09.11.67

Уважаемый Виктор Викторович!

Я не отвечал Вам более трех месяцев, но Вы не сердитесь: книг, не относящихся прямо к моей работе, я успеваю прочесть за год 5–6, не больше. Теперь я внимательно и с карандашами прочитал Вашу книгу «Кто смотрит на облака». Перелистывая, я мог бы сейчас о многих отдельных абзацах Ваших сказать — где особенно понравилось, где совсем не понравилось. Но это было бы утомительно. Вам, может быть, и не нужно совсем, особенно потому, что от написания книги ведь прошло уже года aaa, и Вы сами давно увидели слабое, а сильное, может, уже и превзошли.

Я рад был узнать из этого чтения, как и предвидел, что Вы писатель — настоящий и честный, что Вы литературу не копируете с образцов, а делаете взаправду. И еще — Ваша проза очень мужественна: не в смысле смелости поднимаемых вопросов, а в смысле хватки мужской — в меру (очень в меру; этого подделать нельзя, угадать невозможно) все взято, голос никогда не повысится, лишний мускул не напряжется, если не требуется обстоятельствами. Да, и вот еще: уверенная изобразительная сила — все видите, и я за Вами.

Первые 4 новеллы я читал и думал: поразительно, как РОВНО написаны (по качеству), все 4 по I ранжиру, как, стало быть, Вы чувствуете этот уровень и твердо держите его. Увы, начиная с 5 все сорвалось (и обычно, что с Ниточкина сорвалось, который был так удачен во 2 и 3, столько ждешь от него в дальнейшем). С 5 до 9 — как-то малозначительно, иногда даже до анекдота (вообще Вы любите вставлять известные Вам анекдоты, но Вы же знаете их свойство: они забываются через минуту). Интерес к новеллам быстро убывает: ведь ждешь больше, чем простое развязывание судеб. Особенно испытываешь ухаб на 5 новелле, там — система острот, которую никому не надо знать, кроме употребляющих их компаний. Все это — малозначительно. Уверен, что Вам под силу поднять гораздо большую тяжесть.

Хотел бы отвратить Вас от морской темы, хотя здесь я очень сухопутно субъективен. Во-первых, я ощущаю Россию как страну сухопутную, даже и не приморскую — только приречную и приозерную. Но больше того: десятилетиями в нашей литературе (с начала 30-х) темы морская, полярная и авиационная были красочным амплуа для писателей, не желающих показывать общественную жизнь. Эту же роль — полярно-морская тема — играет и в Вашей книге сейчас, хотя Вы, конечно, шли в нее по истинной любви.

А самая лучшая глава у Вас — среднеазиатская. Мне лично о тыле военных лет так хорошо еще никогда не приходилось читать.

В эпилоге Вы снова несколько поднимаетесь к уровню первых 4 глав.

Так — глав или новелл? Что у Вас здесь от добротного романа — это — с большим вкусом найденные, очень умеренные и вместе с тем точные ЗАМЫКАНИЯ (с персонажа на персонаж). Они подкупают своей исключительной правдивостью, своим мимолетным касанием, часто без узнаваний — ну, именно так, как и бывает в жизни, — и вся связь межлюдская хорошо ощущается, вся ограниченность нашей кучки, копошащейся на земле.

Итак, новеллы слажены, но роман не родился (хотя Вы и дали ему признаки — главы, эпилог и отдельное название). От этих всех замыканий не создалось никакого стройного понимания жизни или эпохи, или объемлющей мысли автора. Да вот простая проверка: кто ж у Вас смотрит на облака? Никто!

Только, может быть, смотрел старый Басаргин, но Вы нам его почти не дали, а когда было в письме сына, что Христос — это Россия, что надо было еще здорово исследовать и доказывать в сыне, а Вы как будто даже и забыли. Такими фразами не бросаются. Вообще у Вас Петра от Павла не успеваешь отличить. Павел есть, а Петр — как будто он же.

Всем этим я вовсе не толкаю Вас на роман: не сложился роман, и не надо (хотя эпоха для них нисколько не прошла, а может, еще и не начиналась по-настоящему).

Остался мне непонятен Ваш барабанщик. Может, Вам его порезали? Жаль, это могло быть очень свежо и интересно. Не знаю, на странице 304 Вы это нарочно «Родина! Народ!» или по недосмотру? До 1934 года так невозможно было призывать. Но если Вы нарочно, то это смешно и хорошо, однако надо, чтоб читатель ясно понимал, что здесь у барабанщика наложение.

Не сетуйте на меня за длинное изложение, которое, может быть, Вас не убедило, а может быть, и неверно совсем. Да ведь читал я медленно, помечал, не пропадать же и моей работе?

Благодарю Вас за желание посвятить мне «Алафеева и Синюшкина». Но, во-первых, этого Вам не разрешат, а во-вторых, я не улавливаю своей причастности ни к этому сюжету, ни к этим персонажам. Алафеев из того поколения, которое мне ни понять, ни описать, а вижу — верен, очень! (А вот инженер Некрасов там — никуда не годится, редкая в этой книге ложь.)

Не сердитесь. Всего Вам доброго. Пишите еще более серьезно и задевайте за самое — за самое, бросьте анекдоты. Крепко жму руку.

А. И. Солженицын

21.9.67

Уважаемый Александр Исаевич!

Я было хотел обрушить на Вашу «сухопутность» и «приозерность» всех, начиная никак не ближе Вещего Олега, через Никона и Аввакума, Петра и приморский раскол, славянофилов и западников, народников и марксистов прошлого века и до самого Вашего собственного письма съезду. И все для того, чтобы доказать, что России одинаково нужны сейчас люди, ощущающие ее землей приозерной (со всем тем богатством душевным и духовным, которое в этом слове так уютно живет), и люди, ощущающие ее землей океанской (со всей той грохотностью, самомнением и книжным историзмом, которые неуютно живут в этом слове). Почему-то всю нашу историю люди таких разных ощущений России обязательно доводили себя каждый в свою сторону до фанатизма и рвали друг друга в клочья, и каждый правдами и неправдами хотел перекрестить всех под свой лад. Ныне Россия, хотим мы того или нет, правит миром наравне с одной другой страной. Если время и история завели нас в такую позицию, то для пользы не только нас самих, но и всех народов надо нам воистину научиться собиранию необходимого и хорошего со всех своих честных, порядочных людей.