Избранное в 2 томах. Том первый - Юрий Смолич

— Ура, Макар! — встретили мы его. — А где же твои вещи?

— Понимаешь, — заторопился неисправимый книжник-футболист, — вообще я не успел. Пока я собирал книги, смотрю — без четверти семь, я скорей за мяч и сюда…

Сообщение Макара мы встретили, понятно, гомерическим хохотом.

— Да как же ты, Макар, спать будешь без одеяла?

— О! — Макар, оказывается, по дороге сюда успел уже об этом подумать. — Вообще это чепуха! В деревне, знаете, есть такая штука, называется — полова, в нее можно зарыться по шею, и будет тепло, как под периной! Кроме того, вообще есть еще сено, солома и так далее. А белья вообще больше одной пары и не нужно. Там же, говорят, рядом пруд, — пошел, значит, и выстирал себе подштанники…

Инспектор спустился с крыльца и тоже подошел к Макару. Его заинтересовал пудовый пакет книг.

— Это что за книжки? — полюбопытствовал он.

— Вообще так себе, знаете, книжки…

— Беллетристика? Учебники?

— Да, знаете, и беллетристика и учебники, вообще…

— А ну-ка, развяжите.

Недовольный шумок прошел по нашим рядам. «Что это — проверка? Обыск?»

— Развязывайте, развязывайте! — подбодрил инспектор уже совершенно официальным, инспекторским тоном.

Макар нехотя покорился. Он развязал шнурок, и стопка книг рассыпалась по земле. Инспектор выдернул из груды несколько штук. Это была недурная коллекция гуманистов средних и идеалистов новых веков, в том числе несколько безусловно редких изданий. Они перемежались книжечками Конан Дойла, Буссенара и Жаколио. Однако особое внимание инспектора привлекли: Юм «Исследование о человеческом разуме», Спенсер «Основные начала» и Аристотель «Этика». На его лице отразились одновременно и удивление, и снисходительное превосходство.

— Неужели вы, Макар, думаете, что эти книги доступны вашему пониманию?

— Я еще не читал их, Юрий Семенович…

— И не читайте…

Макар промолчал.

Инспектор вдруг нахмурился. Книжка, которую он только что взял в руки, не понравилась ему.

— А это мне придется у вас забрать…

— Юрий Семенович!

— Да, да! Получите, когда окончите гимназию.

Это был Герцен «Кто виноват?».

— Но это же беллетристика, Юрий Семенович.

— Ничего не значит.

— И вообще я должен ее отдать, Юрий Семенович. Это книжка не моя…

— А чья?

Макар замолк. Мы стояли кругом помрачневшие, сердитые. Приподнятое, веселое настроение, вызванное отъездом и предвкушением грядущих, не изведанных еще приключений, было испорчено. Прохладное, росистое, бодрящее летнее утро утратило всю привлекательность и прелесть. Стало пасмурно, серо и тоскливо. Мы снова гимназисты, стоим посреди гимназического двора, и инспектор гимназии отбирает у нашего товарища недозволенную книжку. Тоска!

Наконец, оставив книгу в бездонном инспекторском кармане, мы двинулись.

Через несколько минут мы миновали последние домики предместья, и город остался позади. Теплый, вольный степной ветерок стремительно вынырнул из оврага и внезапно ударил нам прямо в лицо. Черт побери! Что бы там ни было, мы уже за пределами города, за пределами гимназической дисциплины и всех классных дисциплин. Пили и Вахмистры остались там, позади, среди тех дальних построек и крыш. Впереди — два месяца свободы, полной свободы, без внешкольного надзора, в совершенно новых, неведомых, даже трудно вообразимых условиях незнакомой деревни! Впереди новая, интересная жизнь, дружная семья товарищей и бесчисленные таинственные приключения!

Аркадий Петрович кинул на подводу свою форменную с золотыми пуговицами и звездочками на воротнике, учительскую тужурку. Теперь, в одной рубашке, он никак не походил на педагога, а скорей на гимназиста-восьмиклассника, даром что лысого. Хотелось подойти и стукнуть его кулаком по спине.

Гаудеамус игитур, ювенес дум сумус —Пост юкундам ювентутем, пост молестам сенектутем,Нос габебит гумус!Вита ностра бревис эст, бреви финиетур, —Венит морс велёцитер, рапит нос атроцитер,Немини парцетур![3]

За четыре часа пути мы перепели охрипшими, надорванными голосами весь наш гимназический песенный репертуар. Запевали Аркадий Петрович и наш присяжный певец Матюша Туровский.

Новые земли приветствуют нас

Мы остановились на холме.

Отсюда, с высоты, мы видели мир вокруг нас километров на двадцать. До самого горизонта, сколько доставал глаз, расстилались клетчатой плахтой луга, поля и выгоны. Кое-где их неожиданно перерезала балка причудливым зигзагом яров, овражков и балочек. Кое-где волнистой стеной подымался грабовый лесок со свежими порубками. Какое приволье! Какое чудесное, ни с чем не сравнимое ощущение простора!

Прямо перед нами, в глубокой ложбине, лежал огромный и чистый пруд. До полукилометра шириной и километра два в длину. За ним — плотина, мельница и узенькая речушка. Но через полкилометра речка снова разливалась зеркальным плесом чуть меньшего, широкого и чистого пруда. Потом снова плотина, мельница и узенькая речушка. И так — сколько видит глаз, без конца, пока третий или четвертый пруд не скрывался за поворотом разлогой, широкой балки. Пруд, плотина, мельница, речонка, пруд — так почти замкнутым кольцом опоясывали они огромный плоский холм, разграфленный четырехугольниками полей, изрезанный лентами дорог, расшитый зелеными купами дерев. В центре холма, в гуще садов, пересеченных широкими дорогами, белели и синели хаты под соломенными кровлями. Это была Быдловка.

Фу, до чего же прекрасно!

В это время на взгорке из-за поворота прямо нам навстречу вынырнула коренастая, хотя и юная фигура. На голове у нее была гимназическая фуражка.

— О! Милорд, а вы здесь какими судьбами?!

Весело осклабившись, к нам подошел одноклассник Потапчук.

— Здравствуйте, Аркадий Петрович! — приподнял он фуражку. — Здорово, хлопцы! — поздоровался он и с нами, стукнув ближайшего своим здоровенным кулаком по спине.

Встретить среди неведомых полей и нив, под необъятным и вольным небосводом, в горячих лучах летнего солнца своего школьного товарища — как-то особенно весело и приятно. Мы с радостными криками окружили Потапчука, и каждый старался дружески садануть его кулаком. Бедняга насилу вырвался.

Петро Потапчук, несмотря на свою крупную и коренастую, неожиданную для семнадцати лет фигуру, был у нас в классе малозаметной и ничем не выделяющейся личностью. Не отличаясь выдающимися способностями, он, однако, вопреки гимназической традиции очень ревностно относился к учению. Чуть не каждый год его исключали из гимназии за «невзнос платы за право учения». И каждый раз, походив недели две выгнанным из гимназии, Потапчук возвращался после специальных благотворительных вечеров или благодаря какому-нибудь аналогичному случаю. Был Потапчук одним из беднейших учеников у нас в классе. Он даже учебников никогда не имел своих, приходилось брать у товарищей. У его матери, вдовы, была в деревне микроскопическая хатка с микроскопическим при ней огородом. Что касается земли, то старуха Потапчук имела ее всего полморга[4], в трех километрах от села.

Появление Потапчука здесь, вдали от города, было нам чрезвычайно приятно. Но надо сказать, что особенную радость выказал Макар.

— Хлопцы! — чуть не захлебнулся он. — Это же замечательно! Потапчук — одиннадцатый! Он неплохой футболист! Конечно, вообще немного придется его потренировать. Мы перебросим Воропаева на место Жаворонка, а Потапчука поставим первым беком. А?

— Гайта-вье! Вишта-вье! — задергали вожжами наши возницы, и, поскрипывая приторможенными колесами, наши подводы покатили вниз, в балку, к пруду, к плотине и мельнице.

С веселыми возгласами, презрев нашу солидность семиклассников, мы, обгоняя повозки, кинулись наперегонки. Село бежало нам навстречу — со всеми своими улицами, площадями, садиками, усадьбами и постройками. Мы были путешественники, навигаторы, смелые мореплаватели, и это неведомый остров плыл нам навстречу из недр океана, из тайны. Не обозначенный до сих пор на карте, он встретился нам на нашем морском пути. Таинственное неизвестное племя заселяет этот остров. Нам первым предстоит открыть его и изучить.

Первый день и первая ночь

Начать работу нам пришлось на поле у сельского старосты.

Староста был первым богатеем в селе. Ни он и никто из его семьи не числились запасными. Даже сыновей в армии он не имел, так как после первой жены остался бездетным, а вторая родила ему четырех дочерей. Эти четыре дочери — сытые и дебелые девки — вместе с нанятыми жнецами легко и быстро могли управиться на десяти десятинах старостовой земли. Помогать им не было никаких оснований. И все же первый день нам пришлось работать именно тут.