Избранное в 2 томах. Том первый - Юрий Смолич

— Как твоя фамилия, говори скорей! — прошептал он.

— Стецюра Вивдя, — так же шепотом ответила женщина.

— Придем… — кивнул Кульчицкий, — иди на улицу и жди, сейчас выходим.

Когда Зилов вбежал в комнату, Кульчицкий как раз кричал:

— Ну живее, живее, хлопцы, первая артель уже вышла. Двигаем на всех парах!

— К кому идем? — спросил Зилов.

— К Стецюре Вивде, — хитро глянул на него Кульчицкий. Зилов покраснел.

— Слушай, Кульчицкий! — сказал он. — Ведь это же свинство. Сегодня не Стецюры очередь. Мы приехали не для черт те чего, а обслуживать жен запасных!

— Дурак! — захохотал Кульчицкий. — Вот именно: обслуживать жен запасных. Фраер! — И, снова захохотав, он показал Зилову язык…

Кульчицкий, Воропаев и Репетюк возвращались в тот день домой отдельно от артели, уже вечером. С поля они не пошли прямо обедать, а завернули в хозяйскую хату напиться. С кружками воды их встретила там красавица Вивдя и ее сестра Мотря, такая же солдатка, как и она.

Через пять минут появилась еще и бойкая, веселая соседка, молодица лет двадцати, которой, оказывается, тоже надо было заполучить в поле ребят вне очереди.

Так что было уже поздно, когда приятели вышли на улицу. Темнело. Желто-лиловое зарево на западе бледнело и гасло. В разных концах села вспыхивала, взлетала высоко вверх и вдруг обрывалась широкая, звонкая и надрывная девичья песня. Это дивчата еще только возвращались с поля, с жнива. Хаты Стецюр стояли в переулке. Переулок выбегал на небольшую площадь с криницей в центре и традиционными «колодами» в сторонке. Наши приятели заметили на колодах несколько неясных в сумерках фигур и красные угольки цигарок. Там сидели, верно, хлопцы, парубки, а может, и деды. Проходя мимо, Репетюк, Воропаев и Кульчицкий, по деревенскому обычаю, сняли фуражки и поздоровались. Курильщики на колодах промолчали. Не сговариваясь, приятели прибавили шаг. Но тут вдруг с колод послышалось безусловно адресованное им:

— Эй! Вы! Погодите!

Особой учтивости в тоне оклика не было. Репетюк, Воропаев и Кульчицкий переглянулись.

— Бежим? — прошептал Кульчицкий.

Но оклик нагнал их вторично, и на этот раз весьма категорический и по содержанию и по тону.

— Сказано, погодите. Или клюшкой по ногам дать?

Выхода не было. Приятели остановились.

— Подойдите-ка сюда!

Секунду поколебавшись, ребята вынуждены были выполнить этот приказ, чтобы скрыть испуг. Не спеша двинулись они к колодам, к полудесятку огоньков в сумраке.

— Бить будут… — прошептал Кульчицкий посинелыми губами. — Видели, как мы от Стецюр выходили…

В трех шагах от колод приятели остановились.

— Добрый вечер, — повторил Репетюк.

Темные фигуры на колодах опять промолчали. Теперь уже можно было разглядеть, что это солдаты. Серели гимнастерки, поблескивали пуговицы на погонах, кокарды фуражек. Все они, как один, держали руки на широких белых косынках. Раненые. Наши приятели вздохнули с облегчением. Опасность не так уж велика. Ведь у врагов только по одной руке. Молчание длилось с полминуты. Потом один из солдат — он немного картавил — хрипло и сердито крикнул:

— Вот что, хлопцы, хоть вы и гимназисты, а коли к нашим молодицам бегать будете, глядите, ноги перебьем!

В это время в сумраке улицы вдруг показалась еще какая-то фигура. Человек поздоровался, подошел ближе и весело повторил приветствие. Это был Потапчук.

— Познакомились уже? — кивнул он на наших приятелей солдатам. — Вот и хорошо!

Кто-то из солдат фыркнул:

— Да не очень-то и познакомились! А ты, Петро, откуда? Чего ночью бродишь? Или к Килинке собрался?

Смех прозвучал снова, но теперь уже веселый, дружеский смех.

Потапчук был здесь свой.

Через две минуты наши приятели сидели уже на колодах вперемежку с солдатами и угощали новых знакомых «легкими» папиросами. Завязалась беседа.

— А где это вас ранило, землячки? — с почтением кивнул на белые косынки Воропаев. — Даже удивительно, всех одинаково в правую руку?

Теперь уже совсем откровенный веселый смех ответил на этот вопрос. Его сопровождали шутливые возгласы:

— Чемоданом ахнуло!.. Вот какой немец стрелок, всем в одно место попадает!.. Он нарочно правые руки простреливает! Ха-ха-ха!..

Картавый, тот, который обещал ноги перебить, наконец прервал общее веселье:

— Да они ж самострелы…

— А в тебя кто стрелял?

— Уж верно не ты. Сам прострелил.

Раскаты хохота долго не умолкали. Вояки — «самострелы» прямо качались на колодах.

Для приличия наши приятели тоже сделали вид, что улыбаются. Однако особого желания смеяться они не испытывали. Видеть «самострелов» им довелось впервые. Тем паче — слышать, как они смеются и хвастают своим поступком. Да ведь нанесение себе увечья, то есть уклонение от войны, это не что иное, как тягчайший случай измены родине…

— А как же война до победного конца? — несмело спросил Воропаев.

— Искал цыган конца у кольца… — донесся из темноты невеселый и ленивый ответ.

Дружеский хохот, впрочем, завершил и эту присказку. Компания «самострелов» собралась, не в обиду ей будь сказано, смешливая.

Отсмеявшись, картавый снова заговорил. На этот раз уже совсем по-приятельски:

— Вот вы, хлопцы, гимназисты, значится… то есть, выходит, грамотные… Может, прочитаете нам, что оно тут написано? А? На базаре я вчера, значится, был… — Он снял фуражку и вынул из нее аккуратно сложенный вчетверо листок. Осторожно развернув, он протянул его Репетюку. Потом, словно передумав, отдернул руку и передал Потапчуку. — Прочитай, Петро! Еду это я, значится, по базару, а тут хлопец, такой из себя невзрачный, ткнул мне в руку и бормочет: «Прочитаешь, землячок, другому передашь». А я, конешно, неграмотный…

Потапчук взял бумажку и расправил ее. Затянувшись папиросой, он на миг осветил короткой красной вспышкой мелкие строчки, напечатанные в ширину листка. При вспышке этой можно было успеть прочитать только одну неполную строчку в правом верхнем углу. Там стояло:

«Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

Потапчук затянулся еще раз, и вторая вспышка вырвала из темноты вторую, напечатанную крупными черными буквами строку:

«К народам, которых убивают и разоряют».

А внизу странички, тоже жирным шрифтом, значилось:

«Долой войну! Да здравствует мир — без аннексий и контрибуций!»

Репетюк, сидевший рядом с Потапчуком и заглядывавший через его плечо в бумажку, судорожно схватил Потапчука за руку:

— Послушай! Это же прокламация! Ты знаешь, что такое прокламация?

— Что? — Потапчук спокойно сложил бумажку и сунул ее себе в карман. — Темно! — сказал он, обращаясь к сидящим. — Не прочитать. Верно, письмо какое. Приходи, Яков, завтра на улицу пораньше. Я тебе прочту…

Ребята наконец отправились домой, распрощавшись с новыми знакомыми. Потапчук тоже пошел ночевать в школу. Завтра у него на своем поле работы не было, и он решил пойти с нашей артелью.

— Черт знает что такое! — закипятился Воропаев, как только скрылись за углом огоньки солдатских цигарок. — Позор! Самострелы! Трусы! Изменники! Немцам продались!

— И к чему в бутылку лезть? — удивился Кульчицкий. — Ты что, комендант города? Женатые ведь хлопцы! Таких баб оставили! Да кабы эта Вивдя была моей женой, а я на войне…

— Ты дурак! — рассердился Воропаев. — Мы — патриоты и должны заявить о них в волость!

Мы молчим

На следующий день наша команда работала километрах в двух от села, на поле у соседки Вивди Стецюры. Календарь работ уже целиком перешел в руки наших донжуанов.

Но не то сейчас нас волновало. Даже Зилов — самый непримиримый противник донжуанского принципа обслуживания жен запасных, — и тот сегодня забыл поспорить на эту тему. Мы были слишком увлечены обсуждением вчерашней прокламации.

Предводительствуемые нашей веселой и бойкой хозяйкой, мы только что пришли в поле и приготовились уже начать работу, как вдруг Репетюк остановил нас:

— Погодите, джентльмены! Сейчас мистер Потапчук покажет вам интересную штуковину!

Мы сгрудились вокруг Потапчука. Он вынул прокламацию и прочитал ее от строчки до строчки. Мы слушали, разинув рты и выпучив глаза. У нас даже языки отнялись от удивления.

Добрая половина из нас, надо сознаться, до сих пор даже и не слышала о существовании таких вещей, как «подпольная работа». Туровский, Сербин и Кашин имели смелость сразу же признаться в этом. Они спросили, а что такое, собственно, прокламация? Однако необходимость ответа отпала тут же, сама собой, как только Потапчук начал читать.

«Пролетарии всех стран… народы, которых убивают и разоряют… товарищи… без аннексий и контрибуций…» — эти неведомые в нашем гимназическом лексиконе фразы и слова волновали прежде всего своей запретностью. Мы были гимназисты седьмого класса классической гимназии министерства народного просвещения. Нас неплохо обучали истории русских царей по Иловайскому, теории словесности — по Сиповскому, психологии и логике — по книге профессора Челпанова. Мы до тонкости овладели секретом хрии[6], недурно писали рассуждения на «вольные» темы, например «О непротивлении злу», или — «курсовые», например «Лишние люди в сочинениях И. С. Тургенева». Мы разбирались в тонкостях поэзии древнего Рима и чувствовали себя среди анапестов, хореев и четырехстопных ямбов уютно и мило, как в компании старых приветливых друзей. Мы читали уже «а ливр увер» по-немецки и по-французски. Мы знали наизусть все тексты катехизиса, а также все литургии и ектеньи. Мы даже кое-как разбирались в алгебре, геометрии и физике — в пределах курсов Киселева и Краевича. Нас всему этому обучали пять часов ежедневно, за сто рублей в год, под неусыпным надзором директора, инспектора и надзирателя. Но нигде, никогда, никто при нас и словом не обмолвился о существовании каких-то общественных явлений, о взаимоотношениях между общественными слоями, об обществе вообще. И вот —