Избранное в 2 томах. Том первый - Юрий Смолич

— Вы нам сыграете? — томно жмурилась Аля.

— Хотите, я вам буду аккомпанировать? — щурилась Валя.

Снова появился Аполлон Кузьмич, таща свой чемодан. Посреди комнаты он его раскрыл и одну за другой начал вынимать оттуда бутылки с прозрачной жидкостью.

— Ну, гимназёры! — объявил он. — По такому поводу вам полагается выпить!

В бутылках был спирт, только что полученный Аполлоном Кузьмичом для каких-то таинственных ветеринарных надобностей.

Неистовое «ура» встретило это предложение.

А впрочем, водки почти никто из нас еще пить не умел. Разведенный водой из самовара и разлитый в медицинские банки спирт ошпарил горло, глаза на лоб полезли. К счастью, котлет, оставшихся от обеда, еще никто съесть не успел, и мы поскорей стали глотать кусочки рубленого мяса, чтобы снова получить возможность дышать и жить.

Аполлон Кузьмич поднял первый тост:

— За вечное забвение Кассо!

Пиркес ответил ему таким же вывертом:

— За многая лета нам!

По третьей Аполлон Кузьмич нам дать отказался. Третью он выпил один.

— По третьей, — сказал он, — допьете, когда будете ветеринарами.

А впрочем, с нас было достаточно и двух медицинских баночек на брата. Правда, степень опьянения мы несколько преувеличивали. Захмелев первый раз в жизни, мы стремились еще немножко и пофорсить и строили из себя совсем пьяных. Кроме того, самый повод нашей выпивки уже пьянил даже без помощи спиртного.

Мы кричали, размахивали руками и не слушали друг друга. О репетиции давно забыли. Аркадий Петрович и Варвара Власьевна исчезли. Они побежали в гимназию узнать новости у коллег.

— Пошли, хлопцы! — предложил кто-то, и мы бросились к шинелям и галошам.

Куда? Чего? Зачем? Все равно. Куда угодно. Со смехом, выкриками и воем мы высыпали на улицу. Пиркес, Туровский, Сербин, Кульчицкий, Кашин, Зилов и даже Пантелеймон Вахлаков. Морозная, припудренная первой порошей синяя лунная ночь встретила нас. От этой ночи стало еще лучше, еще радостнее, еще хмельнее.

Галдя, пошатываясь и выписывая ногами вензеля, как будто мы и в самом деле были вдрызг пьяны, шли мы неведомо куда, прямо посреди улицы — не глядя, что семь уже давно миновало и на каждом шагу мы рисковали столкнуться с инспектором. Что нам инспектор, если Кассо умер, если мы только что выпили по две медицинские баночки на брата и если нам так весело и хорошо жить?!

Туровский, наш верный запевала, затянул веселую и пьяную:

Коперник целый век трудился,Чтоб доказать земли вращенье.Дурак, зачем он не напился —Тогда бы не было сомненья…

Мы подхватили:

Так наливай, брат, наливайИ все до капли выпивай…

Вдруг, на повороте, навстречу нам вырвался другой, не менее оглушительный и дикий рев. Метнулись серые гимназические шинели:

— Ура!

— Ур-р-р-а-а-а!

То были Репетюк и Воропаев. Узнав о смерти Кассо, они тоже бежали к Вахлаковым.

На углу главной улицы ярким электрическим светом сияли две витрины кондитерской Банке. За оконным стеклом на длинных подносах лежали наполеоны, эклеры и марципаны. В больших круглых картонных коробках, обрамленные белыми бумажными кружевами, покоились ореховые и бисквитные торты. Микадо тускло поблескивали под яркими электрическими лампочками. Ах, как славно бы сейчас, в ознаменование такого выдающегося события, зайти в кондитерскую и заказать Элизе, Труде и Марии по пять ассорти на брата и по два стакана зельтерской воды.

Мы поскорей отвернулись и поспешили скрыться за углом. Мимо кондитерской Банке мы теперь проходили с тяжелым, недобрым сердцем.

Вдруг Зилов схватил Репетюка за рукав.

— Репетюк! — сказал он, и голос его почему-то дрогнул. — Репетюк, а что, если бы вы зашли сейчас в кондитерскую и извинились перед старой Банке?

Репетюк посмотрел на Зилова, пенсне задрожало у него на носу.

— Сэр!.. — начал было он высокомерным тоном, но умолк. — Идем! — вдруг крикнул он и, не дожидаясь нас, побежал через улицу к кондитерской. Дверь отворилась, и он скрылся в облаке пара, вырвавшегося из пекарни ему навстречу. Мы кинулись за ним.

Фрау Банке стояла за конторкой и подсчитывала выручку. Элиза, Труда и Мария прибирали на столиках. Шел двенадцатый час, и пора было закрывать. Кондитерская уже опустела. Наше появление подобно было восходу солнца на западе. Элиза, Труда и Мария выпрямились и побледнели, тряпки, которыми они вытирали столики, выпали из рук на пол. Они испуганно смотрели на нас, готовые вот-вот заплакать. Фрау Банке подняла очки на лоб и уставилась на нас мутными после очков глазами. Руки ее затряслись.

Репетюк подошел к конторке и снял фуражку.

— Мадам! — сказал он. — Вы не подумайте, что я сейчас пьян… Я прошу вас извинить, что я…

Он умолк, покачнулся, и тут случился скандал: он пьяно икнул. Но мы уже все толпились у прилавка и наперебой пожимали руку старой немке. Мы кричали:

— Простите! Забудьте! Это ненарочно! Он больше не будет! А Кассо умер! Как ваше здоровье?

Элиза, Труда и Мария стояли сзади, дергали нас за хлястики шинелей и заливались слезами.

Вечер закончился чудесно. Двери кондитерской были заперты, шторы спущены, и мы целый час пировали в гостях у Банке и ее трех дочек. Мы ели наполеоны, марципаны, эклеры и ореховые торты. Мы пили зельтерскую, кофе и лимонад. Элиза, Труда и Мария носились вокруг с тарелками и наперебой потчевали нас. Фрау Банке угощала нас своими толстыми папиросами «Дюбек лимонный». Мы уничтожили бесчисленное, потрясающее количество пирожных, но фрау Банке категорически отказалась записать их нам в счет. Она угощала нас в знак нашего примирения…

Нас, между прочим, было только десять. Одного из нас здесь не было. Как раз сейчас, когда мы, десять, заедали пышными лакомствами наш «мир с немцами», одиннадцатый, затиснувшись между огромными кубами прессованного сена, с фуражным эшелоном ехал на запад, на фронт. Он ушел на «войну с немцами».

Васька Жаворонок удрал-таки на фронт вторично, и на этот раз ему посчастливилось осуществить свою мечту. Через месяц мы получили открытку со штемпелем «Действующая армия», в которой доброволец пешего пластунского полка сообщал нам, что был уже дважды в разведке, а раз даже в рукопашном бою.

Отечество призывает вас

Граждане земли русской

Два года войны пробежали один за другим.

Дивизия, стоявшая прежде в нашем городе, стрелковые полки, которые мы провожали на фронт на второй день объявления войны, — дивизия эта в августе тысяча девятьсот пятнадцатого года погибла вся, до единого человека, в ловушке Мазурских болот. Десять тысяч сложили свои головы в предательских полесских топях. Под ними была вязкая, зловонная и засасывающая, как кисель, трясина. Над ними — бледное осеннее небо с мертвенным переливом красок ночного боя: зеленые вспышки ракет, багровые траектории тяжелых снарядов, желтые разрывы шрапнелей. Позади и впереди сплошной пеленой черного дыма, белого огня и желтой земли стояла огневая завеса. Она стояла трое суток, и трое суток не умолкал сверхъестественный, скрежещущий, железно-динамитный грохот сорокадвухсантиметровых «чемоданов». Из нашей дивизии уцелели лишь раненные в первых боях, вывезенные до происшедшей катастрофы. Между оставшимися в живых был и форвард Ворм. За день до гибели дивизии ему оторвало снарядом обе ноги. Это спасло ему жизнь. Но форвард Ворм уже никогда не будет форвардом, и уже никогда больше не забить ему ни одного гола.

В семью каждого из нас за эти годы тоже вошли смерть или горе. Один из старших братьев Зилова был убит под Равой-Русской, другой под Белостоком попал в плен. Герш Пиркес, брат Шаи Пиркеса, получил пулю в легкое и пожизненный туберкулез в боях за Верховину. Брат Теменко был ранен и, выздоровев, снова вернулся в армию. Дядя Сербина — авиатор, подбитый в разведке над Коломыей, сгорел вместе со своей машиной, не долетев до земли. Из четырех братьев Макара — артиллериста, пехотинца, кавалериста и санитара — один погиб, другой был ранен. Кавалериста зарубили венгерские гусары, в санитара пуля угодила, когда он подбирал раненых. Двоюродный брат Кашина на турецком фронте, под Эрзрумом, отморозил себе руки и ноги. И если у кого из нас не было убитого или раненого брата, то, верно, только потому, что братьев он вовсе не имел.

Город наш за это время тоже претерпел большие изменения. Он увеличился вчетверо, а население его возросло в восемь раз. Его опутала частая сеть подъездных путей, вдоль которых выросли разные военные слободки и «городки» — артиллерийский городок, госпитальный городок, интендантский городок, городок военнопленных. Он обстроился бесконечными кварталами фанерных бараков — двойные, засыпанные углем стены, окрашенные в зеленоватый, защитный цвет. Он пропитался смолистым духом сосновых досок, запахом солдатских сапог, йодоформа и смрадом бесчисленных, залитых креозотом солдатских клозетов. Вокруг, по кольцу новых предместий, город опоясывала сплошная лента солдатских кладбищ с их небольшими, тощими крестами. На каждый крест госпитальной похоронной команде, согласно пункту такому-то устава внутренней службы, отпускалось сосновой рейки двадцать два вершка, листового железа, миллиметрового (для таблички) три вершка на четыре и гвоздей разных — четыре лота.