Разговоры в зеркале - Ирина Врубель-Голубкина

Я попал к самому началу всех этих событий, и у меня уже был опыт дискуссий с самыми разными оппонентами. Я приходил на Маяковскую площадь с друзьями, читал свои стихи и участвовал в спорах, заводил новые знакомства. Володя Гершуни был в восторге от моих стихов, и я читал, опираясь на его плечо. Вид у Гершуни был несколько криминальный, и это мне стилистически импонировало. Читал я свои стихи о Маяковском и лирику, но были и другие. Вот одно из стихотворений, политический смысл которого был более чем прозрачен – все понимали, что речь идет о коммунистах и советской власти. Стихи, ясное дело, совсем детские, но не в этом счастье.

ГРЯДУЩЕЕ

Когда пытаются вместитьОни в прокрустовы кроватиИ кровь, ревущую в набате,И солнца шелковую нить,

Когда, о пьедестал боговОперши грязные ладони,Не ведая судьбы иронии,Они гнусят про ход веков,

Я каждым капилляром верую:Грядет пора – прозренья час —И возрожденческою вероюЛюдей живительно обдаст,

И под руинами цепей,Тюремных зданий и развратаДа сгинет племя ГеростратаВо тьме тех проклятых путей.

Июль 1958. Москва

Читал я его много раз, публика менялась, стукачей и комсомольских деятелей там тоже было немало. Власти растерянно пытались как-то направить все это в легальное молодежное русло. Один из активистов Маяковки – Иванов – даже как-то устроил какую-то нашу встречу с людьми из райкома комсомола, но я не понимал, какой может быть контакт с этой советской швалью, и чувствовал во всем этом какую-то бессмыслицу.

Потом я уехал в Грузию, а когда вернулся, обнаружил уже другую атмосферу: надо всем витал какой-то маразм, и комсомольско-кагэбешная сволочь слишком уж вплотную пасла все это дело. Не хотелось светиться по мелочам. С точки зрения литературы это было совсем не интересно, с точки зрения политики – нельзя заниматься всерьез политикой среди стукачей. Люди, которые туда приходили, мне были не интересны, и я покончил с этим делом раз и навсегда.

Все мои связи с диссидентами, кроме друзей, прервались, у нас были разные представления о культуре. Их культурные предпочтения были примерно такие, как у тех, с кем мы боролись. Потом то же самое произошло с активистами алии: все попытки общаться с ними заканчивались ничем, так как их «эстетика» ничем не отличалась от советской. Тогда уже существовал Второй русский авангард, это была альтернатива советской псевдокультуре. Диссиденты же не несли никакой альтернативы советской власти, что особенно ясно стало, кстати говоря, после перестройки. А мы-то знали, что вся эта советская жизнь к нам никакого отношения не имеет, мы интуитивно создавали новую культуру.

В 1965 году я опубликовал под псевдонимами Г. Д. Е. и Михаил Русалкин свои стихи в русско-американских журналах «Воздушные пути» и «Новый журнал», но в КГБ так никогда и не узнали, кто скрывался за псевдонимами, иначе мне несдобровать бы: тогда советская власть к публикациям подобного рода относилась очень строго.

Потом одно время я передавал «Хронику текущих событий» на Запад, и об этом знали только два-три близких человека, в том числе и Володя Гершуни, который приносил мне хронику. И об этом в КГБ никогда не узнали. Много было и всяких прочих антисоветских дел. Но все они происходили без всякой связи с тогдашним официальным диссидентством.

Несмотря на власть КГБ и советскую убогость, мы жили молодой и прекрасной жизнью, и вся эта жизнь уходила на искусство и литературу. Но нас возмущала бесконечная подлая лживость советской власти, и, конечно, это было интуитивное восстание молодежи против истеблишмента, но наш истеблишмент был самым диким и самым страшным. Наивность западной молодежи по сравнению с нами была невероятной. Наших диссидентов, которые оказались в вакууме и при советской власти, и после нее, мучали серьезные проблемы, все это было очень важно, все это происходило не от сытости, как на Западе. Конечно, у западной молодежи были серьезные противоречия и недовольство своим истеблишментом, но они даже близко не нюхали того, против чего мы стояли. Еще неизвестно, что с ними было бы, если бы их поставить против КГБ, партии или простого советского человека. Я думаю, что в 99 % случаев они сломались бы сразу же. Нельзя забывать, сколько тот же Гершуни уже при Хрущеве и Брежневе успел просидеть в тюрьмах и психушках, – у нас платили за инакомыслие полной мерой. У нас был другой вид взрослости и ответственности. И при всем этом мы всегда знали, что на Западе общество гораздо более зрелое в интеллектуальном смысле, с гораздо более серьезными достижениями в области философии и культуры. Хотя мы старались делать вещи самостоятельные, не похожие на западные, но для нас было однозначно ясно, что культура в международном, глобальном масштабе происходит на Западе. А мы должны были бороться за себя, находясь в полном вакууме, принадлежа к универсальному пространству, которое кончается у советской границы, мы – пузырьки кислорода, которые поднимались вверх в гнилом болоте.

Наши претензии и к западному студенческому движению, и ко многим западным интеллектуалам заключались в том, что они в результате смыкались с левыми, которых поддерживал КГБ, и сами часто становились агентами влияния. Таким агентом влияния, в частности, был Жан-Поль Сартр, который оправдывал коммунистический террор против гражданского населения. А выступление Сартра против затравленного Пастернака – это было просто гнусно. Когда он, Сартр, приехал в Москву, я искал его, чтобы публично плюнуть ему в лицо. Да где там, он вращался в сферах, куда нам не было никакого доступа. У западной интеллигенции были свои проблемы – мы их совершенно не интересовали. Тот же Аллен Гинзберг, который в Америке искал таких же отщепенцев, как он, в Москве тусовался и искал людей из истеблишмента. Видно, изголодались они, бедняги, в своих родных Америках по солидным знакомствам и признаниям. Они не знали о нас и не обязаны были знать, но факт остается фактом: в Советском Союзе их интересовал только советский истеблишмент. КГБ и партия поддерживали бунтующих левых западных интеллектуалов, подкармливали их, использовали в антизападной пропаганде.

Между прочим, общий язык у нас был с восточноевропейскими интеллектуалами – Польша, Чехословакия, Венгрия. Мы хорошо понимали друг друга – у нас был общий опыт. И, когда весь советский народ торжествовал по случаю оккупации Чехословакии, для нас это было большим ударом, рухнули надежды на тихий развал коммунизма. Кстати, поляки и особенно чехи открыли Западу факт существования Второго русского авангарда в искусстве и литературе. Но это уже совсем другая тема.

«Зеркало» № 5–6, 1997 г.

Давид Накаб:

Анархист в черной кипе

Беседа с Дмитрием Сливняком

Давиду Накабу сорок семь лет, сегодня он принадлежит к брацлавскому течению в хасидизме. Черная кипа, почтенная борода с проседью – все как положено. В 1968 году восемнадцатилетним юношей он участвовал в студенческом захвате Сорбонны. Зарабатывает на жизнь программированием. «Мне на весь день хватает нескольких кусков хлеба и стаканов чая. Непонятно, зачем что-то еще…» В ответ остается лишь процитировать надпись на стене, виденную мною в майской Вене 1990 года: «Становится все сложнее жить просто…»

Дмитрий Сливняк: Что значат для вас шестидесятые годы?

Давид Накаб: Ну, в шестидесятом году мне было всего десять лет. В шестьдесят восьмом – восемнадцать. Все для нас началось с музыки. В 1962 году мы во Франции впервые услышали «Битлз» и «Роллинг стоунз». В 1965 году – Боба Дилана. Битлы были просто очень милы, «Роллинг стоунз» провоцировали, тогда как Боб Дилан действительно заставлял задуматься, ставя все под сомнение…

Д.С.: Что именно ставилось под сомнение? Иначе говоря: с какого рода «непорядком» сталкивалась французская молодежь шестидесятых годов? Шла ли речь об алжирской войне и ее последствиях?

Д.Н.: Алжирская война закончилась в 1962 году и была для нас не слишком актуальной. Вообще в европейском масштабе молодежь вдруг начала играть очень большую роль: кончилась война, и начался демографический бум. Внезапно стало очень много школьников… Что касается собственно Франции, то было ощущение бесперспективности. Университетский диплом ничего не стоил: людям с высшим образованием платили гроши. Все это очень заботило студентов. К тому же им очень не нравилась ситуация в сфере научных исследований: гранты находились в руках трестов. Такое всевластие корпораций очень беспокоило студентов, которые были тесно связаны с исследователями: ведь сегодняшний студент – завтрашний участник исследовательских проектов… Собственно взрыв произошел в марте 1968 года, когда в одном из кампусов перестали пускать мужчин в женские общежития. Заметим, что речь идет о взрослых, совершеннолетних людях…